— А если все-таки, не один? — спросил он — после
нескольких минут молчания. — Если преступников двое? Предположим,
Раскольников убил процентщицу и стряпчего, а его какой-нибудь товарищ — сводню?
Может, у них общество какое-нибудь, кровопийц истреблять — ради общественного
блага или чего-то в этом роде?
Порфирий Петрович тускло ответил:
— Навряд ли-с. Ежели Родион наш Романович себя в
необыкновенные зачислил, то их ведь, необыкновенных-то, много не бывает-с, они
поштучно обитают и в стаи не сбиваются.
Беседа опять умолкла. В высокие окна кабинета проникал
унылый свет полуживого петербургского солнца — время шло к вечеру.
В этот-то безрадостный момент и явился встрепанный, с
воспаленным взором Разумихин.
— Сидите? — сказал он, входя без стука и плюхаясь
на диван. — Всё измышляете, как злодея поймать? Топором по голове тварь
какую-нибудь тюкнуть — это не штука, это, может, и не злодейство вовсе. Вот я
тебе, Порфирий, про настоящего злодея расскажу, которого по справедливости надо
бы на кол посадить или, на китайский манер, в тысячу кусков порезать. Только не
будет ему ничего, потому что на таких управы нет.
И он, уже во второй раз, принялся с жаром рассказывать про
гнусный поступок Лужина.
Надворный советник слушал родственника не перебивая — видно
было, что Дмитрию очень хочется выговориться.
— Отчего же-с, — задумчиво прищурился пристав,
дослушав. — Привлечь этого господина к ответу очень даже возможно-с, тем
более многочисленные свидетели. Наказания, правда, сурового законом за этакие
пакости не предусмотрено, однако консистория может наложить
нравственно-исправительную меру в виде церковного покаяния.
Разумихин только плюнул.
— Однако вижу я, что ты на себя не похож и сильно
чем-то расстроен, — продолжил Порфирий Петрович. — Полагаю, не одною
только проделкой господина Лужина. Верно, случилось с тобой еще что-то? Глаза
сверкают, на щеках румянец — это одно-с. А другое — чисто выбрит, платье
вычищено, и даже сапоги сверкают-с. Уж не влюбился ли ты, Митя?
Разумихин давно привык к удивительной проницательности
своего родственника и не слишком поразился. Тем более что в следующую минуту
пристав, что называется, сел в лужу.
— Не вступил ли ты в соперничество с Родионом
Раскольниковым из-за некоей белокурой особы предосудительного поведения, но
прекрасной души? То-то из-за нанесенного ей оскорбления так на господина Лужина
вызверился. Видно, девица и в самом деле хороша. Она и Александру Григорьевичу
чрезвычайно понравилась.
— Попал пальцем в небо. — Разумихин тряхнул
головой и вдруг решил высказать всё начистоту — захотелось. — Да,
влюбился. Хуже чем влюбился. Болен совсем, и грудь болит, и голова думать не
может. Только не в Софью Семеновну, хоть девушка она славная, а в Авдотью
Романовну Раскольникову.
Надворный советник присвистнул и переглянулся с Заметовым.
— Красивая, должно быть?
— Ужасно. Да не в том только дело! Она… она… Таких
больше нет!
Кажется, лишь теперь Дмитрий понял, что ему с самого начала
хотелось поговорить с кем-нибудь о Дуне. Но, странно, когда возможность
представилась, оказалось, что нужных слов у него не находится.
— Женщины, они ведь какие? Наобещают, любые клятвы
дадут, да вмиг от всего и откажутся. А эта честное слово дала, и… — Он с
досадою потер лоб. — Характер невыносимый, раскольниковский характер. Они
с Родькой два сапога пара. А когда вместе — чирк, и вспышка, пороховой взрыв.
Вчера-то, когда он ее провожать пошел, они пяти минут не ужились. Разругались,
прямо на Кокушкином мосту, наговорили друг другу всякого — и в разные стороны.
Она сама мне нынче рассказала. И видеть его не хочет. А ведь любит, жизнь за
него отдаст. Дьявольский характер! Через него и погубит себя, я это очень
хорошо вижу…
Он довольно долго еще говорил про Авдотью Романовну, не
замечая, какая перемена произошла с его слушателями. Когда Дмитрий упомянул о
ссоре на Кокушкином мосту, письмоводитель Заметов тихонько ойкнул и глянул на
пристава. Тот же широко-широко раскрыл свои белесые глаза, отчего они сделались
похожими на совиные, и сразу ущурил их в две маленькие щелочки.
— Поссорилась, значит, с братцем? — мягко перебил
студента Порфирий Петрович. — И одна шла? Нехорошо, там Вяземская лавра
близко — грязь, кабаки, барышне не место-с.
— В том-то и дело! У Дуни, правда, такой взгляд, что не
больно к ней подойдешь. Но всё равно ему не еле…
Надворный советник столь быстро, с кошачьей упругостью
поднялся, что Дмитрий умолк на полуслове.
— Иди-ка, иди, — ласково, но твердо молвил
пристав. — После про сердечные дела потолкуем. Дело у нас с Александр
Григорьичем. Важнейшее и самое неотложное. Прощай.
И, чуть не подталкивая в спину, выпроводил растерявшегося
родственника за порог.
— Какой вы! — вскричал Заметов, едва они остались
одни. — Вы с самого начала всё правильно исчислили, только потом немножко
сбились.
— Да-с, на всякого мудреца, — признал Порфирий
Петрович. — А казалось бы, простейшая вещь. Не доверяйся словам других-с,
проверь сам. Вчера еще могли покончить! Но теперь закольцевалось, кончик к кончику
сошлось.
— Значит, Раскольников, — безо всякой
вопросительности в интонации сказал письмоводитель.
— Он-с. Необыкновенный человек со своею необыкновенной
теорийкой о том, что ему, в отличие от всех нас, мелких тварей, всё на свете
дозволено, ежели только он высшую цель имеет-с.
— А что у него за цель?
Надворный советник развел руками:
— Откуда ж мне знать? Нечто ужасно возвышенное и
благородное-с, претендующее не менее как на осчастливливанье человечества.
Что-нибудь настолько прекрасное, что ради этакой красоты вполне извинительно
вредную вошь вроде какой-нибудь Алены Ивановны или Дарьи Францевны топором-с по
макушке. Да, впрочем, я думаю, Родион Романович нам сам всё расскажет, и
красноречивейшим образом.
— Арестовывать будем? Нынче же? — деловито спросил
Александр Григорьевич, которому никогда еще не доводилось участвовать в
задержании настоящего убийцы.
Сморщив нос, пристав покачал головой:
— На основании чего-с? Улик как не было, так и нет,
одни лишь совпадения. Человек он умный, его совпаденьями не собьешь. — Тут
Порфирий Петрович погрозил пальцем — неведомо кому, вроде как стене. — Но
на свободе гулять я ему более не дам-с.
— Как же тогда?
