Ведущий хищно рассмеялся. «Мигранты — это евреи, что ли?
Здравствуйте, господин антисемит, давненько вас что-то в эфире не было».
«Почему только евреи? И славяне тоже, — невозмутимо ответил житель
Йошкар-Олы. — Пришли на нашу финно-угорскую землю, расплодились здесь, а
исконному населению долги платить не желаете. В Америке вот у индейцев всякие
льготы, в Австралии аборигенам тоже лафа, в Новой Зеландии маори вообще как сыр
в масле катаются. А у нас? Тут ведь всё наше, финно-угорское, испокон веку.
Даже „Москва“ — наше слово, не славянское. Мы вас, конечно, не гоним. Пришли —
живите, но совесть-то надо иметь…»
Ника с удовольствием послушал бы, что ответит на этот вопрос
ведущий, но Валя буркнула:
— Ну их, тягомотина.
Переключилась на безоблачное радио «Минимум». Бархатный
голос с глубокой убежденностью пропел: «Жить нужно только очень хорошо, выбирая
то, что сердцу мило…» Песня была дурацкая, зато голос красивый, с медовой
тягучестью. Однако Валя опять не дала послушать, «попсу» она принципиально
отвергала. Нажала на кнопку — и была жестоко наказана за снобизм. «Радио
Шарман», специализирующееся на уголовном фольклоре, хрипло, со слезой взвыло:
Мы к гробу подошли по одному,
Слезу рукой стирая неумело.
Свободен ты. Лишь Богу самому
Подсуден ты теперь. Прощай, брателло.
Свободен ты. Лишь Богу самому
Подсуден ты теперь. Про…
Компромисс нашелся на волне «Вашего радио». Под песню о том,
как в девичьих глазах наловить перламутровых рыбок и на базаре потом их по
рублю продавать, Фандорин снова набрал Сашин номер.
Молчит!
Вышли из машины во дворе.
— Ширяла не вернулся. Свет не горит, — сообщила
Валя, глядя на окно Рулета.
Ника тем временем разглядывал окна в доме напротив. Которые
из них морозовские? Кажется, вон те.
Сердце так и сжалось.
— А у Саши горит! — охнул Николас. — Почему
же она не берет трубку?!
— Спокойно, шеф. Сейчас разберемся.
Валя первая направилась к подъезду. На секунду задержалась
возле черного «мерседеса» — единственной иностранной машины в этом явно
небогатом дворе.
— «Мерин»-то сильно юзаный, — с ходу определила
Валентина. — Десятилеточка, как минимум.
Но Фандорину было не до того, он обогнал помощницу и первым
вбежал в подъезд.
На звонки квартира ответила молчанием.
— Ломай, — бледнея, приказал Ника.
— Яволь!
Валя отошла к противоположной стене, скакнула вперед,
подпрыгнула и с визгом ударила ногой в дверь. Наличник треснул, створка
покосилась, выскочив из короба. Фандоринская ассистентка чуть приподняла дверь
и прислонила к стенке коридора.
— Силь ву пле, Николай Александрович. Николас замер на
пороге, прислушался. Шум воды и еще какой-то странный звук — будто тихонько
поскуливает собака.
Обычная малогабаритная двушка: слева кухня, дальше по
коридору две спальни, в конце — совмещенный санузел. Именно из ванной
доносились и шум воды, и жалобный скулеж.
— За мной!
Пробежав коридором, Ника дернул дверь санузла (она оказалась
незаперта) и замер.
Саша сидела в ванне, откинув голову назад, с зажмуренными
глазами. На голове у нее были наушники, в мыльнице лежал плейер.
— «Иду в поход, два ангела вперед. Один душу спасает,
другой тело бережет», — щенячьим голоском, перевирая мелодию, пела она.
— Ну вот, шеф, а вы стремались. В смысле, нервничали, —
хихикнула Валя. — Только дверь зря разломали.
Саша приоткрыла один глаз, увидела в неосвещенном проеме две
фигуры и пронзительно заверещала.
Николас шарахнулся в коридор.
— Саша, извините! — крикнул он, еще не придя в
себя. — Вы не брали трубку, и я, то есть мы, переполошились. Мало ли что.
Вдруг этот наркоман к вам ворвался. Или, ну не знаю…
— Уф, как я напугалась! — облегченно воскликнула
Саша. — Сама виновата. Я, когда устану, всегда залезаю в ванну и музыку
слушаю. Могу весь день так просидеть. Когда все дома, не получается — Антонина
Васильевна ругается. А сейчас я же одна… Это вы меня извините. Надо было
телефон с собой взять.
— Давай-давай, вылезай. На вот полотенце, —
сказала Валя, на правах женщины оставшаяся в ванной. — Сейчас, шеф, мы быстренько.
Фандорин отошел от ванной подальше, но голоса все равно
доносились — главным образом, Валин, потому что Саша на вопросы отвечала тихо,
не разобрать.
— Э-э, солнышко, педикюр надо делать, стыдно — взрослая
уже… Сиськи-то еще растут, что ли? Нет? С этим работать надо. Плоскогорье
какое-то, подмосковная Швейцария. У меня раньше тоже ничего не было, а теперь,
погляди, Казбек с Эльбрусом. Ты пощупай, пощупай. Ничего, вот найдем рукопись,
баблом разживешься, я тебе хорошую клинику подскажу…
Чтобы не подслушивать интимности, Николас перебрался в
комнату — ту, что побольше.
Жили Морозовы, прямо сказать, небогато. Судя по мебели,
двадцатиметровое помещение служило одновременно гостиной, кабинетом и
родительской спальней. Все стены сплошь заняты книгами, лишь посередине
один-единственный просвет, и там висит картина в раме: копия с хрестоматийного
портрета Достоевского.
Но распознавались и приметы недавно свалившегося достатка —
новехонький телевизор, раскрытый ноутбук с еще не содранными цветными
наклейками.
Несколько минут Ника простоял, разглядывая картину кисти
художника Перова.
Странно. Почему кажется, что энергетический центр полотна не
в задумчивом лице писателя, а в спокойных, крепко сцепленных руках? И как жуток
этот черный, зловещий фон! В нем явная угроза. Будто в любой миг чернота может
сомкнуться, и вместо Федора Михайловича получится непроницаемый «Черный
квадрат».
Ну, а потом в комнату вошли девушки, и разгадывание ребуса
продолжилось.
— Нет, ни про вокзал, ни про банк папа ничего не
говорил… 100? Не знаю… Посчитать? Не знаю…
Саша сидела на кровати в линялом халатике, с обмотанными
полотенцем волосами и ужасно старалась хоть чем-то помочь, но проку от нее не
было никакого — во всяком случае, так казалось вначале.
