– Что ты маячишь перед глазами, – скажет она раздраженно. – Сразу все надо покупать, я вам тут не нанималась на счетах щелкать...
Я так ясно услышал тетины слова, что почти сразу повторил их вслух:
– Я вам... не нанимался бегать туда-сюда, – сказал я глухо и отвернулся к стене.
– Что-что? – слабо спросила мама. И крикнула в кухню: – Отец! Иди посмотри, что он вытворяет!
Она знала, что я боюсь, когда папа сердится. Это было с ее стороны маленькое, но предательство.
– Все равно не пойду! – закричал я и бросил авоську с хлебом на пыльную калошницу.
Мама начала медленно наливаться пунцовой краской. Она дернула меня за руку, втолкнула в ванную и крикнула:
– Давай умойся, остынь, а потом будем разговаривать!
И опять кто-то ошпарил меня внутри кипятком, и я захлопнул дверь, шумно закрыл щеколду и громко сказал:
– Все равно никуда не пойду! Пейте чай без сахара!
Тяжело дыша, мама ушла на кухню. Я осмотрелся, сел на край ванны и включил холодную воду.
Равнодушно блестел белый кафель. Мерно и спокойно текла вода. Я вдруг почувствовал какую-то странную радость.
Ванна показалась просторным и замечательным убежищем. Вот именно – убежищем. Заперев за собой дверь, я впервые и всерьез убежал от родителей. Это был очень серьезный поступок. И я начал его обдумывать.
Мне было не лень хоть десять раз сбегать в булочную. Пожалуйста, если надо.
Глухое и непонятное упрямство проснулось во мне. Оно звонко трубило в свою боевую трубу: победа! победа!
Надоело быть послушным, маленьким, бессловесным, хватит меня тыркать, хватит мне велеть и приказывать!
Вот какой грандиозный смысл был в том, что я вдруг заперся в ванне. Этот смысл даже немножко испугал меня. Я выключил воду и прислушался. Наверное, испугались и родители – они о чем-то тихо шептались на кухне, иногда звякая ложками.
Время вдруг показалось томительно длинным. Сколько еще его пройдет, прежде чем они додумаются извиниться? Я закрыл глаза и сразу представил двор с плавающим по воздуху тополиным пухом, высыхающие лужи, шуршащие по асфальту конфетные обертки. А в ванной было холодно и скучно.
Во всем этом была мучительная неразрешимость. Я не мог объяснить, что со мной. Я только знал, что дело не в том, и не в этом, а совсем, совершенно в другом! Это другое было гораздо важнее, чем мои крики, мамина обида и все прочее! Это другое и был я сам, со своим глухим упрямством, с сосущей слабостью в затылке и под коленками, с заиканием и веснушками на носу – и это все вместе так плохо склеивалось, соединялось, сливалось, а тут его еще дергали с каким-то килограммом сахарного песку и батоном хлеба.
Почему я закричал на маму, что за тяжесть в голове, почему я боюсь кассирши и сижу, как дурак, здесь?
И вдруг я понял, что убежал сюда не от родителей и не от булочной.
Я сбежал сюда от щемящего чувства тревоги. Это оно ходило за мной по пятам, с самого утра, как насморк или икота.
Это оно сделало меня злым и разбитым.
Моя тревога – это и был я. Она не могла бы кончиться, даже если бы мама и папа встали сейчас передо мной на колени, а вместо булочной предложили пойти в зоопарк.
И мне показалось, что эта тревога всегда будет со мной. И что если взять с собой в магазин на всякий случай сто рублей, чтобы уж точно на все хватило, она все равно будет жечь потихоньку, как прожигает линза из сломанных очков листок бумаги – сначала желтое пятнышко, потом черное, потом дым. Ведь солнце горячее.
Тревога за все – чтобы не погасло солнце, чтобы все успеть. Чтобы тебя не разлюбили...
Чтобы не показаться смешным, не стать дураком, не делать никому плохо.
– Ты там живой? – с любопытством спросила мама и постучала в дверь. Я молча щелкнул задвижкой, вышел и протянул ладонь за рублем.
– Да ладно, можешь не ходить, – удовлетворенно сказала мама и чуть-чуть подтолкнула меня к двери, несильно, необидно.
Я еще раз посмотрел на свое убежище.
Все так же равнодушно блестел кафель, пахло хозяйственным мылом, шумно текла вода.
– Воду-то зачем включил? – спросила мама и повернула кран.
Стало тихо.
Я снова вышел во двор и почувствовал, что жить стало легче.
Обида совсем прошла. Да и была ли она вообще?
ГОРЬКИЙ ЛУК
Когда я был маленький, о моем упрямстве ходили легенды. Нужно при этом отметить, что легенды ходили в довольно узком кругу – я, мама и папа. Тем не менее, мама много раз повторяла их, так много, что в моей голове они превратились в целый сборник легенд, наподобие подвигов Геракла.
Вот одна из них.
Осенью я пошел в первый класс. Мне все сначала очень нравилось: большая светлая школа, учительница, палочки с ноликами, а самое главное – возвращение из школы домой.
Возвращаться домой из школы мне было необыкновенно приятно. В тихих пресненских переулках с полуразвалившимися деревянными домами бегали кошки, носились сухие листья, в водопроводных люках булькала подземная вода.
Народу тут никого не было. Можно было идти медленно, думать о своем или глазеть по сторонам.
Машины в переулках почти не ездили, так что жизни и здоровью ученика ровным счетом ничего не угрожало.
Однажды я в такой тихой задумчивости обошел маленький деревянный барьерчик с желтыми и красными полосками и вдруг увидел, что рядом со мной с грохотом падают кирпичи, разбиваясь на мелкие кусочки. Пока я наблюдал, как красиво и медленно тает в воздухе красная кирпичная пыль, какой-то добрый человек подбежал ко мне, сильно дернул за руку, и когда мы уже очутились на другой стороне переулка – крепко и громко отругал.
Зачем-то я рассказал об этом случае маме. Она охнула, схватилась за сердце. Ее и раньше волновал теоретический вопрос – не собьет ли меня какой-нибудь грузовик нечаянно, – а тут она и вовсе разнервничалась.
– Вот что, – сказала она папе. – Надо найти какую-нибудь старушку, чтобы она отводила его из школы и разогревала обед. А то того и гляди потеряем единственного сына: или кирпич на голову свалится, или дом взорвет.
Это мама намекала на то, как я включал газовую плиту. Тут действительно были некоторые трудности: пока я вынимал спичку из коробка, пока закрывал коробок обратно и чиркал ею – проходило порядочно времени. Если включить газ заранее, получался довольно приличный пых. Если же не включать заранее, а включать, когда спичка уже зажглась, – обязательно обожжешь пальцы. Поэтому я предпочитал съедать котлеты холодными. Так они были еще вкуснее.
Идею о старушке я воспринял в штыки. Да другого и быть не могло: только-только став свободным человеком, я снова попадал в рабскую зависимость!
