Я зажмурился и быстро сунул руку в воду. Нащупал помятую рукоять. В этот момент моей руки коснулось что-то скользкое, живое и страшное. Я выхватил нож из ванной и с недоверием осмотрел руку. Рука была мокрая, с нее капала вода. Но никаких следов зверских укусов и даже царапин не наблюдалось.
Мокрой ладонью мама провела по лицу. В ванной стало душно. Она с отчаянием смотрела на сома. Я заметил, что рука у нее дрожит. «Зачем она только его купила?» – с невыразимой тоской подумал я. Во мне боролись две жалости – к сому и к маме. В конце концов, жить сому все равно осталось недолго. Я решительно схватил нож и слабо ткнул рыбу меж выпученных глаз.
Сом вздрогнул.
– Ну-ка, дай я попробую, – тихо сказала мама.
Она стукнула посильнее – брызги полетели в лицо, я зажмурился. Сом снова крупно вздрогнул и отплыл подальше. Оттуда он посмотрел на нас тяжелым багровым взглядом.
Никогда еще мы с мамой не занимались таким отвратительным делом.
– Мама, пусть он сначала умрет, – попросил я.
– Ты что, не чувствуешь, как воняет! – закричала мама. – Ты хочешь, чтоб мы все здесь задохнулись? Тебе что, сома не жалко?
Мне как раз было жалко сома. От такой двойной несправедливости я чуть не заплакал.
– Мама, пусть он сам!
С темным, как туча, лицом мама вывела меня за локоть из ванной.
– Сиди здесь, понятно? – крикнула она.
Сидеть одному было еще страшнее. В голове возникали жуткие картины: сом вцепился в мамину руку и тянет ее на дно.
Из ванной я услышал какой-то плеск, новое мамино «ой!», крупное бултыхание – и рванулся обратно.
Оказывается, она просто спустила воду.
...Через некоторое время сом лежал на дне, отчаянно вздымал жабры и бил хвостом. Мама взяла в руки какую-то газету и накрыла ею сома. Он по-прежнему сильно колотил хвостом.
Я стукнул головой маму в бок и закричал:
– Отпусти его немедленно, я тебе приказываю!
Согнув спину и тяжело дыша, мама держала сома. Закрыв глаза, она тихо проговорила:
– Левочка, я прошу тебя, не мешай мне, ну что же делать, раз я его купила, в другой раз не буду, я же тебе сказала, пойди погуляй, а ты не захотел, уйди к себе, я очень тебя прошу...
Шумно вздохнув, мама подняла сома на вытянутых руках. Он разбрызгивал крупные пахучие капли.
Как приклеенный, я поплелся за мамой в кухню.
Она плюхнула сома на стол и отчаянно оглянулась. Он трепыхался, подползая ближе к краю.
– Держи хвост! – сдавленно крикнула она. – Я нож возьму!
Я уцепился за сомий хвост и закрыл глаза. Дыхание перехватило, в животе что-то мелко дрожало. Бац! – и движения хвоста стали тише, спокойней. Бац! – и сом в последний раз шлепнул им об стол. Мне показалось, что сом быстро начал высыхать.
Я в последний раз посмотрел в вытаращенные сомовьи глаза и медленно пошел из кухни. Руки мои пахли сомом. Комната пахла сомом. Весь мир пах сомом.
Сквозь слезы я шепнул сам себе:
– Папа любит жареную рыбу.
Через некоторое время я снова зашел на кухню. Сома уже не было. Мама открыла форточку настежь, и в кухне гулял холодный осенний воздух.
Зашипела сковородка.
Я быстро выскочил во двор.
Над крышами плыли большие низкие облака. Мне показалось, что по небу плывут серые сомы.
Они плывут, плывут туда, где нет хлорной воды, а люди едят только мороженое, клубнику и тульские пряники по двенадцать копеек.
ЭРА ТЕЛЕВИДЕНИЯ
Телевизор назывался «Старт».
Папа и мама купили его, когда мы переехали на новую квартиру. Наверное, он появился не сразу, потому что я помню, как мы ходили к кому-то в гости, смотрели передачу на экране с водяной линзой. Изображение было слегка выпуклым, как в аквариуме, а звук шел из черного матерчатого динамика с пластмассовыми перегородками.
Так что я уже знал, как это здорово – телевизор.
Папа долго возился, включая его в сеть и втыкая антенну. Мы с мамой с восторгом смотрели на темный экран. Наконец, экран вспыхнул, и наши лица осветились, как мне теперь кажется, каким-то чуть печальным голубым сиянием.
Увы, показывали только таблицы настройки изображения.
– Вечером посмотрим! – объявила мама и щелкнула выключателем.
Вечером телевизор удавалось посмотреть мало – меня отправляли спать, и я, с тяжелым чувством тоски и обиды, слушал, засыпая, как продолжается передача.
А днем телевизор был в полном моем распоряжении. Я садился и изучал таблицы, старясь разгадать тайну сочетания цифр.
Однажды мама застала меня за этим занятием.
– Ты что делаешь! – возмутилась она и положила ладонь на корпус телевизора. – Ой, как нагрелся!
Вечером она пожаловалась на меня папе.
– Лампы сгорят! – коротко объяснил мне папа.
Мама коротко вздохнула и сказала:
– При чем тут лампы! Это же вредно для глаз!
– И для глаз вредно, – спокойно подтвердил папа, шумно размешивая ложечкой сахар.
Короче, я продолжал смотреть таблицы. Однако начальники телевидения скоро догадались, что кое-кто смотрит эфир днем.
Появились утренние передачи. Правда, они были поскучнее вечерних. Но гораздо веселее таблиц!
...Помню я, конечно, и первые появления на экране Хрюши и Степашки, и первые увиденные мной по телевизору мультфильмы, и футбол, и фильмы про войну, и КВН.
Помню смутно, поскольку был еще все-таки маленьким. И все же помню, что по телевизору тогда показывали очень хорошие фильмы, спектакли, и даже «Кабачок 13 стульев», хоть там и пели чужими голосами, производил хорошее впечатление. Хорошо помню, что тогда по телевизору любили много и радостно улыбаться. Эта привычка осталась у телевидения до сих пор.
Вся штука была в том, что кое-какие передачи шли прямо в эфир. Тогда я еще не знал, что существует запись.
Однажды днем я включил телевизор и увидел двух довольно известных артистов, вот только не помню, каких. То ли это была передача об актерском мастерстве, то ли о культуре общения. Я сидел и занимался каким-то своим делом, по-моему, намазывал черный хлеб горчицей. Очень я любил в то время бутерброды с горчицей.
И вдруг один артист, предположим, Евстигнеев, сказал другому:
– Ну, давайте попробуем, как это может быть в жизни.
– Давайте, – сказал другой, предположим, Папанов.
Они оба встали с кресел и ушли куда-то прочь. Через некоторое время камера неохотно повернулась в их сторону. И я опять увидел этих, предположим, – Евстигнеева и Папанова.
