После этого все вдруг замолчали, и в наступившей тишине отчетливо прозвучал холодный голос моей мамы:
– Прекрасно. Я все поняла. Теперь отройте, пожалуйста, эту яму обратно. Потому что без штанов я его домой не пущу.
– Что? – завопил начальник жэка. – Ни в коем случае! Об этом даже не может быть и речи! Мало того, что ваш мальчик устроил все это безобразие, вы еще требуете, чтобы мы опять тут копали без представителя, опять с нарушением техники безопасности, опять самовольно... А меня за это по головке, между прочим, не погладят! Из-за каких-то штанов я под суд идти не хочу! Имейте это в виду!
Начальник жэка опять стал весь белый, но маму это почему-то не смутило.
– А вы имейте в виду, что штаны у него одни. Может, вы ему купите новые?
– Я? – изумился начальник жэка.
– Ну а кто же? – в свою очередь изумилась моя мама. – Вы оставляете во дворе огромную дыру. Во дворе, оказывается, зарыт опасный кабель. И что? И кто виноват, что дети оказались в этой дыре?
– Дети, – ехидно сказал начальник жэка, – должны во время каникул посещать кружки и спортивные секции.
– Все хорошо, что хорошо кончается, – тревожно сказал папа Сурена и посмотрел на маму Сурена.
– У нас тоже нет вторых штанов, – сказала мама Сурена. – А эти тоже придется стирать.
Эти слова окончательно добили мою маму.
– Ну что ж, – сказала она. – Если всем наплевать на просьбу женщины, женщина сама должна выполнить свою просьбу.
Она взяла лопату из рук Левона и начала копать.
– Ну что мне делать? – жалобно сказал начальник жэка. – Ну давайте я вам, в конце концов, действительно куплю новые брюки. Я виноват. Я признаю. Но только не откапывайте вы, бога ради, обратно этот кабель. Он опасен! Он может разгерметизироваться... И тогда...
– Не нужны мне ваши брюки. Мне нужны наши брюки, – отвечала мама, непреклонно роя землю. – А ты, – сказала она мне, – ответишь за эти фокусы дома по полной программе.
И тут я, к стыду своему, заплакал.
Должен вам заметить, что быстрые слезы довольно часто в этом возрасте приводили меня к выходу из тупиков и самых неразрешимых ситуаций. Но во взрослом состоянии это уже никогда мне не помогало. Да и плакать я перестал. А жаль...
Увидев, как я безутешно рыдаю, мама плюнула в сердцах, взяла меня за плечи и увела домой, посылая проклятья начальнику жэка. А начальник жэка, посовещавшись с отцом Сурена и с его братом Левоном, разрешил им быстренько вскрыть нашу дыру и найти штаны.
Больше того, мама Сурена их постирала, что окончательно примирило мою маму с этой замечательной армянской семьей.
Вечером все мы пили чай у нас дома и смеялись над этой историей.
– Ну зачем? Ну скажи, зачем ты полез в эту дыру? – смеялась моя мама. – Я только одного не могу понять – зачем ты это сделал?
А я молчал.
Ну что я мог ей сказать?
ЗИМА
Мама сказала:
– Никуда я тебя не пущу! Понятно?
– Нет, не понятно, – сказал я. – А если я с человеком договорился?
– С каким человеком? – возмутилась мама. – С Колупаевым твоим, что ли? Тоже мне человек! Да не выйдет он! Вот посмотришь! На улице двадцать градусов, между прочим!
– Если мы договорились, он выйдет! – упрямо сказал я.
Мама помолчала.
– Ладно, – неожиданно согласилась она. – Договорились так договорились. Только валенки надень, а не ботинки.
...Дней пять назад мы с Колупаевым стояли в нашем подъезде и отогревались.
– Что ж это такое? – сказал Колупаев. – Опять никто не вышел. Заболели все, что ли?
– Ничего не заболели, – сказал я. – Я видел, как Бурый из школы возвращается. А Женька вообще никогда не болеет. Его в детстве закаливали, водой обливали.
– Тогда в чем же дело? – спросил Колупаев с пафосом.
– Не выпускают! – ответил я тоже с пафосом.
И оба мы со значением помолчали.
Да, действительно, на улице стояли самые что ни на есть противные январские дни: когда придешь из школы, довольно быстро темнеет, и плюс мороз. Выходить на улицу даже неохота.
Но ведь мы живем не в глухой деревне! Есть же электрическое освещение! Замерзнешь – заходи в подъезд погреться. Там специально есть батарея центрального отопления. Как же можно бросить все дела, все занятия – вот просто так, безо всякого предупреждения!
Этого мы с Колупаевым никак не могли понять.
– Я таких людей вообще не уважаю, – говорил он, – сидя на ступеньках, ведущих к лифту. Вот у меня как? Мороз так мороз, дождь так дождь! Я все равно гулять выхожу! Плевал я на эту погоду.
– И я плевал, – сказал я, снимая варежки с батареи. До батареи они были ледяные, задубевшие, все в мелких катышках льда. А после батареи стали теплые и до отвращения сырые. Но надевать все равно надо. Что я и сделал. – Пошли, что ли? – сказал я.
– Ну пошли! – скучно сказал Колупаев. – Все равно же никого нет.
Иногда я даже на него обижался. Как это никого нет? Ну а я?
– Ну давай крепость, что ли, сделаем, – говорил Колупаев.
Мы начинали катать снежный ком. В темноте его было совсем не видно. Катать приходилось буквально на ощупь, встав на колени. Наконец, он становился большим, и мы устанавливали его в обычном месте – рядом со старым тополем.
– Ну чего ж они не выходят-то, а? – с тоской спрашивал Колупаев, глядя на освещенные окна.
Мы бросали крепость на половине и опять шли в подъезд греться.
– Не, ну я так не играю! – говорил Колупаев, бросая варежки на пол. – Ну чего мы одни, что ли, нанимались эту крепость делать! Где все? Где люди, я тебя спрашиваю?
– Может, правда, болеют? – успокаивал я его.
В теплой тишине подъезда мне было почему-то страшновато. Лампа дневного света противно мигала, из-за дверей иногда доносились какие-то крики.
– Пойдем опять на улицу? – предлагал я. – Вдруг они нас заметят?
– Ладно, пойдем... – говорил Колупаев.
Мы кидались снежками, валялись в сугробе (дворник
наваливал его обычно в глубине двора, возле желтого дома).
– Ну давай так! – говорил Колупаев. – Смотри! Салки снежками. У каждого по три выстрела. Попал в меня – я вода. Я попал – ты вода.
По асфальту мела зловещая поземка. Мы бегали вокруг сугроба и пытались попасть друг в друга. От холода у меня слезились глаза, и я ничего не видел.
– Ладно, Лева! – вдруг ни с того ни с сего говорил Колупаев. – Пока! Встречаемся завтра, на том же месте, в тот же час.
Мы расходились по домам, мама отпаивала меня горячим чаем с малиной и страшно ругалась.
