Наверное, рано или поздно так оно и случилось. По крайней мере, должно было случиться, потому что Татушкин шел к своей цели с диким упорством, уверенно и неудержимо. Но мне уже не суждено было стать свидетелем этой драмы.
Я ушел домой.
Хорошо идти домой вечером под дождем.
Дождь странно блестит под фонарями, шуршат троллейбусы, в лужах отражаются окна. Ты один. И ты идешь домой.
Было неважно, что именно я понял в этот день (который так мягко перешел в вечер), но именно в этот вечер давешний снег вдруг превратился в дождь. Было сыро, темно, по-зимнему тепло и уютно, и я, слава богу, шел домой.
И с каждым шагом я понимал, насколько же это лучше – идти домой, чем разбираться со всем этим.
Отчасти мне было стыдно. Я оказался не готов к восприятию большой литературы. И большого искусства.
Они меня как-то подавили своей огромной мощью. Но я совершенно не жалел об этом. Жалел я только о нашей дружбе. Ведь неважно, на чем замешена дружба. Важно, что она замешена.
Наша дружба была замешена на чем-то таком, что было важно.
Я помню, как поджидал Колю после школы. Иногда я болтался возле школы еще целый урок. И все для того, чтобы проводить его домой. До подъезда. Я спрашивал его, когда мы поедем на Птичий рынок, чтобы присмотреть зверей для съемки, и про то, как поживает его девчонка... Его будущая модель.
– Скоро! – говорил Татушкин. – Очень скоро. Потерпи. Мы скоро поедем. Мы будем искать.
Часто потом я вспоминал эти счастливые минуты нашей дружбы.
Ведь, в сущности, что такое настоящая дружба? Это счастливые минуты, которые человек хранит потом всю жизнь.
Утром следующего дня у меня было тревожное предчувствие.
На подходе к школьному зданию, горевшему в ночи, как волшебный ковчег, всеми окнами, стояли в утреннем сумраке Татушкин и Мягкий. Они ждали меня.
– Лева! – сказал Мягкий, немного стесняясь и слегка перекосившись от необходимости делать неприятное дело. – Ты это... вчера-то ушел, на фиг, а денег не заплатил. Давай, на фиг, все деньги...
– Какие деньги? – не понял я. – Мы же так не договаривались.
Мягкий несильно ударил меня в лицо, и я сел в сугроб.
Коля начал вытряхивать мои карманы.
– Ты же мне друг... – сказал я.
– Был друг... – сказал Коля. – А ты вчера ушел и меня бросил. Кроме того, ты не запомнил мою фамилию. И не заплатил за японок. Ты вообще не любишь платить. А так нельзя.
– Что нельзя? – закричал я.
– Не платить! – сказал Коля, и они ушли.
* * *
Я поднялся, отряхнул штаны и решил, что сегодня не пойду в школу. Весь день я бродил по переулкам, по которым мы в сентябре гуляли с Колей. Я не боялся новой жизни, которая ждала меня впереди – жизни без друга. Совсем не боялся. Я знал, что у меня будет друг. Когда-нибудь. Обязательно будет.
ПОСЛЕСЛОВИЕ
Писать эту книжку я начал очень давно. Однажды я заболел гриппом, но не сильно. Порывшись в ящике стола, я достал общую тетрадь по предмету «Государство и право», вырвал первые несколько страниц, на которых были записаны конспекты по этому предмету, и начал писать простым карандашом воспоминания о своем старом доме на Пресне и о своем дворе.
В голову закрадывалась осторожная мысль: зачем это я, такой еще в сущности неокрепший ум, а уже пишу воспоминания? Не рано ли?
Я исписал полтетради. Потом начал показывать некоторым друзьям и девушкам. И о чудо! Несмотря на то, что все они признали мою тетрадь невыносимо грустным произведением, всем она очень понравилась.
Уже тогда я понял, что в качестве писателя мне легче будет решить некоторые проблемы с девушками, которые никак не решались. Например, никак в то время не решалась проблема легкого, но интересного разговора, который с девушками необходимо регулярно заводить... Но, впрочем, об этом я расскажу как-нибудь в другой раз.
На самом деле, что делать с тетрадкой, я совершенно не знал. С одной стороны, она была действительно невыносимо грустная (тут друзья и девушки были правы), а с другой – описывала то время, в котором я был безусловно счастлив. Словом, тетрадь я положил в стол, а сам стал больше времени заниматься девушками, что, впрочем, к делу не относится.
Хотя нет, почему же не относится!
Когда я женился на Асе (а произошло это в девятнадцать лет), ее папа подарил нам на свадьбу пишущую машинку. Тогда это был дорогой и чудесный подарок, примерно как сейчас компьютер. Ася немедленно перепечатала мою тетрадь, а я напечатал два или три рассказа о своем дворе, своих друзьях, и о том, как мы делали луки и стрелы в сквере на Трехгорном валу.
«Ну ты что, так и будешь всю жизнь писать про свое драгоценное детство? – спросила как-то Ася. – Пора бы уж про что-то другое написать, не находишь?».
И я начал писать много чего другого.
...А через год умер мой папа, Дориан Михайлович Минаев.
Когда он умер, я был уже взрослым двадцатилетним парнем, даже женатым.
И я вдруг осознал, что очень мало его знал. Я почти никогда не говорил с ним так, как говорят родные взрослые люди – откровенно и обо всем. Я даже о его жизни мало что знал, в основном, по маминым рассказам. И мне стало от этого очень горько. У меня от папы остались только очки, и записная книжка, профсоюзный билет и карточка партвзносов. Он был директором ткацкой фабрики и членом партии.
И тогда я решил, что обязательно напишу о нем. Что расскажу о нем для своих детей.
И вот что интересно – я писал, писал о папе, но ничего у меня не получалось. Выходило все как-то мутно и надрывно. А вот когда родился мой первый сын Митька, я, как-то сидя с ним на даче, вдруг написал первый рассказ, потом второй. И понял, что писать отдельно о папе у меня все равно не получится. И я должен рассказать обо всем сразу – о папе и маме, о нашем доме на Пресне, о нашем дворе и о ребятах.
А потом должен был появиться на свет мой второй сын Санька, и я уже окончательно осознал себя папой, да и лет мне уже было немало, двадцать девять, и мы были в Юрмале, Ася ходила с большим животом по мокрым от снега улицам, а я сидел в странном треугольном доме на кухне и писал, писал, писал эти маленькие рассказы. Писал о себе. О маме. О папе. Это были очень счастливые дни.
* * *
Тогда я еще не знал, что это будут рассказы о Леве.
Но чем дальше я их писал, тем больше я забывал: что было со мной, а что – с моим братом Мишкой, что мне показалось, а что я услышал от кого-то из ребят во дворе.
Поначалу я не обращал на это внимания. Я по-прежнему считал, что это – правда, которую нужно рассказывать как правду, исключительно честно.
Первую часть рассказов я искренне считал книжкой. Так считали и многие мои друзья. Меня даже приняли в Союз писателей, чем я очень гордился.
