Но я твёрдо стоял на своём. И Колупаев сдался. Его в ларьке уже знали. Густым голосом он говорил: «Для папы. Он болеет». И ему с некоторой ухмылочкой продавали сигареты.
Колупаев протянул мне маленькую, портативную пачку с белой собачкой, которая легко уместилась в ладони.
На ватных ногах я вошёл в первый попавшийся двор. Следом за мной шёл Колупаев и воровато оглядывался.
— А ты не умрёшь? — сказал он, с сомнением глядя на меня.
— Сам ты умрёшь, — машинально ответил я. Губы и язык плохо слушались. Было очень страшно. Одно поддерживало мой боевой дух — белая собачья морда на пачке.
Колупаев помог мне вскрыть «Лайку».
— Кто же её курит? — всё пытался вспомнить он. — Милиционеры, что ли? Нет. Не помню.
Я стал доставать сигарету.
— Давай уж раскурю… — грубо и с каким-то плохо скрытым чувством вины сказал Колупаев, вырывая у меня из рук маленькую белую палочку с белым фильтром. — Вот, учись, пока я жив.
Колупаев вдруг закашлялся, выплюнул дым и сказал мне, протягивая сигарету:
— Гадость! Кто же её курит? Водопроводчики, что ли? Не помню.
Я закрыл глаза, сжал губами «Лайку» и сделал глубокий вдох, как в поликлинике, когда врач говорит: «Не дышать!».
В эту секунду мир впервые в моей жизни по-настоящему, заметно для глаза, покачнулся на своей оси.
…Конечно, бывали и прежде у меня головокружения, слабости и даже обмороки. Особенно в поликлинике.
Но никогда прежде мир не чернел так вдруг и не сползал набок так мгновенно.
На освободившемся месте перед моими закрытыми глазами встало большое радужное пятно. Тут меня кто-то очень больно ущипнул за шею.
— А! — закричал я и начал кашлять.
Я кашлял так долго, что меня вырвало. Вы уж простите мне эту некрасивую подробность. Меня вырвало на какие-то чахлые кусты, в которых сидело две старых толстых кошки. Кошки отпрыгнули и воззрились на меня с изумлением зелёными глазами.
— Ты что, дурак? — шипел за спиной Колупаев. — Ты что, псих? Разве можно сразу затягиваться? А если бы ты помер? А если бы тебя на «Скорой» отвезли? Я тут вообще не знаю что бы делал… — Колупаев вдруг как-то странно на меня посмотрел.
Но мне уже было хорошо.
Некоторым людям в критические моменты почему-то везет. Двор в момент моего внезапного позора был абсолютно пуст. Кошки, понюхав мои штаны, снова деловито залезли в низенькие кусты.
Отдышавшись, мы сели на лавочку. Колупаев зашвырнул «Лайку» куда-то далеко вслед за кошками.
— Ну что, попробовал? — зло сказал он.
Я понял, что мы с Колупаевым оказались внутри Новых домов, в каком-то из этих бесконечных дворов, которые образуют загадочный квадратный лабиринт.
Я почувствовал себя зайцем, который гонится за морковкой. Быть зайцем было грустно. Никуда идти больше не хотелось.
…Добрая бурая стена надвигалась на меня, как большое ватное одеяло, стремясь укрыть до самого подбородка. Стена двигалась вместе с подъездом, из которой боком вылезал одноногий инвалид с собакой на поводке. Над подъездом в раскрытом окне женщина мыла окно. Она висела на третьем этаже, вцепившись в раму и рискуя рухнуть на асфальт вместе с железным ведром и тряпкой. Из окна пахло влажным запахом мокрой тряпки, и той же мокрой тряпкой вдруг запахло небо над головой, и тот же запах мокрой тряпки — живой и терпкий — шёл из Гастронома, который прятался за бурыми стенами Новых домов, и от старой лавочки, на которой сидел мой друг Колупаев, и даже от него самого…
И я вдруг почти ясно подумал о том, что запах этот — наверное и есть запах взрослой жизни. И весь двор вдруг поплыл куда-то, вместе с голыми ветками тополей и кусками холодного солнца, которые вываливались через крышу прямо мне под ноги.
…Пока я делал это странное открытие, на какую-то долю секунду, я вспомнил почему-то и полукруглое окошечко регистратуры, из которой достают мою пухлую карту, и загадочное лицо продавца в мясном отделе, и равнодушный голос медсестры из физиотерапии, и все-все мои будущие очереди, будущие анализы, будущие неприятности и обязанности — показались вдруг нестрашными. А точнее, терпимыми.
«Вытерплю», — отчего-то решил я и окончательно успокоился.
— Ну ты даёшь, — взволнованно сказал Колупаев. — Реветь-то зачем?
Он больно взял меня за локоть и куда-то повёл.
По дороге Колупаев сурово объяснял:
— От тебя с непривычки табаком знаешь как будет разить? Хотя ты практически и не курил. Я вот курил, а от меня табаком не будет разить. Потому что привычка.
Он завёл меня в маленькую булочную, и вдруг в его руке появился бумажный рубль. Я никогда не видел у Колупаева таких больших денег, и очень удивился. Он купил пакет леденцов, и заставил меня съесть все.
— Ты что? — сначала изумился я.
— Ешь, Лёва! — прикрикнул Колупаев и снова посадил на знакомую лавочку.
Леденцы оказались страшно сладкие и липкие. Я давился ими, жевал, выплевывал, выкидывал тайком под лавочку, но Колупаев не отпускал меня, пока пакетик не кончился.
— Так… — деловито сказал Колупаев, окидывая меня цепким взором. — Вроде ничего, отбило маленько. Кто же курит эту «Лайку»? Хоть убей, не помню… А! — вдруг озарило его. — Эти! Железнодорожники!
Успокоенный и даже умиротворенный, Колупаев бережно вёл меня под руку вверх по Шмитовскому проезду.
— Если мать чего заметит, вали на меня, — сурово объяснял он. — Мол, большие ребята стояли, курили, Колупаев к ним подошёл, а я нет. А почему, мол, от тебя пахнет — так, скажи, это… запах легко на человека переходит. На одежду переходит. На брюки. Понял, нет?
— Понял-понял, — шептал я.
Не знаю, что именно искала мама в «сталинском» Гастрономе, но сейчас я думаю, что она была совершенно и во всём права. Всё, что было нужно для моего слабого здоровья, там нашлось. И богатая йодом капуста морская, и икра зернистая, и вырезка говяжья, и рыба сом, богатая фосфором. Где-то в этих удивительных продуктах таился эликсир, спасший моё хилое тело.
Иногда во сне я как бы вижу маму, шагающую по облакам с этими сумками — в одной сумке сырое мясо, в другой — живая рыба.
Ну вот и всё пока — про Новые дома.
ЧЁРНОЕ СТЕКЛО ЖИЗНИ
Было у нас дома трюмо — высокое такое зеркало и под ним столик на ножках. Красивое зеркало, хотя стояло в коридоре. Все перед ним любили подолгу находиться, даже папа. Папа перед ним причесывался такой маленькой расчёсочкой.
— Знаешь, как твоя причёска называется? — кричала ему мама.
