Неравномерности нагрева, обусловленные тенью от исполинских колец, приведут к фантастическим по своей мощи ураганам в свежерожденной атмосфере. Ветры достигнут сверхзвуковых (для земной атмосферы) скоростей, расчеты обещают 400 метров в секунду и даже более!
Зато эти катастрофические процессы значительно ускорят крушение ледяного панциря океанов. Если, конечно, гипотеза нашего астрофизика Барсукова верна, и под стометровой толщей льдов океаническая вода по-прежнему сохраняется в жидком состоянии (как это имеет место, например, на Европе, спутнике нашего Юпитера).
Когда начнется таяние льдов мирового океана, ураганы взломают их в считаные дни. Разгул штормов вышвырнет миллионы тонн льдов на сушу, раскрошит прибрежный припай, раздробит айсберги…
Что будет дальше?
Пробуждение вулканов?
Сперва ледяные, а потом всё более и более теплые ливни?
Как и когда растает ледяной панцирь на суше?
Что выглянет из-под него?
Заболоченная пустыня без конца и без края? Каменные плато?
Или степи? Леса?
Города?!
Но что бы мы ни увидели, в самом скором времени вслед за тем мы станем свидетелями самого страшного: неизбежного распада исполинских колец под воздействием крепнущего с каждым днем солнечного ветра…
Эти картины, равным которых не наблюдал ни один человек никогда, я расписал Надежину в ходе очередного сеанса связи. Но тому точно вожжа под хвост попала — ни дать ни взять, старый служака за полгода до пенсии, перестраховщик, дующий на всю воду вокруг!
— Всё так, Геннадий Андреич, — без тени согласия в голосе ответил Петр. — Только ты почему-то забываешь, что мы не только хладнокровные астрогаторы, но еще и отцы-командиры. Во всяком случае, наши экипажи должны нас с тобой считать таковыми. Ты представляешь, чем чревато пребывание звездолета на орбите планеты, которая непрерывно — и самоубийственно! — приближается к светилу? Из-за этого там будут происходить самые разнообразные нестационарные процессы. По-русски сказать — катастрофы планетарного масштаба! Ты очень красиво расписал их, забыл только сказать, что угрозу могут представлять самые неожиданные вещи. И вулканическая бомба, вылетевшая вдруг на суборбитальную траекторию из-за того, что не встретила достаточного сопротивления атмосферы. И, наоборот, сошедший со стабильной орбиты и теперь падающий вниз булыжник, бывший еще недавно частью любого из трех колец. И невесть что еще! Как вы полагаете, капитан Панкратов: всё это достаточно опасно для наших кораблей? А вести исследования на поверхности пороховой бочки — способствует ли это здоровью экипажей? И нашему с тобой спокойствию, Геннадий Андреич?
Не поспоришь, увы…
Мы оба прекрасно понимали, что для погони за четвертой планетой с последующей высадкой на ее поверхность звездолету неизбежно требуется новый набор скорости, а затем — экстренное торможение путем накручивания сходящейся спирали вокруг движущейся планеты.
Сие было чревато целым пучком проблем: от существенного перерасхода топлива до критического перегрева двигателей с сопутствующими перегрузками до шести «же». Выходило, что звездолет, даже совершив все эти эволюции абсолютно чисто и успешно выйдя на стационарную орбиту вокруг d-компонента, впоследствии будет обречен провести годы в ремонте силами собственного экипажа.
То есть на Землю в приемлемые сроки корабль уже не вернется. И будем реалистами: скорее всего, не вернется домой никогда.
Надежин понимал это. Я понимал это тоже. Но был на борту «Восхода» один человек, который и слышать не хотел ни о какой перестраховке. Борис Германович Шток, железный старец российской науки, ее настоящий паладин!
В кругу людей науки есть такая особенная категория: пламенные революционеры, эдакие живые факелы познания. Они подразделяются на «кремней», «сухарей», «дикарей» и «парадоксов друзей». Так вот, дальний родственник злополучного химика «Звезды» Хассо Лааса, штатный астробиолог «Восхода» Борис Шток сочетал в себе все эти качества истинного светоча передовых научных теорий и практик, что называется, в одном флаконе.
Все эти свойства вмещало в себя твердое, хотя и приземистое ученое тело вкупе с бездонным кладезем всевозможных знаний на крепких кривых ногах старого несгибаемого гнома. Гномом железного Германыча на борту «Восхода» прозвали с первых минут его появления в нашей кают-компании. И дело было вовсе не в окладистой пегой бороде!
Он внимательно оглядел каждого члена экипажа, не спеша переводить взгляд и ничуть не стесняясь искусственности ситуации.
Казалось, Шток сфотографировал каждого «восходовца», включая и меня, даром что прежде мы были знакомы. Точно уложил досье на каждого в кляссер гербария своей гениальной памяти, о которой в ученой среде ходили легенды. После чего приложил ладонь к уху и негромким, но звучным тоном переспросил:
— Что?
В кают-компании и прежде стояла тишина, а теперь она стала прямо-таки оглушительной. И в этой беззвучной ауре Шток медленно, раздельно произнес:
— Есть науки естественные и неестественные. Я — естественник. Моя специальность — астробиолог. Что?
Такая уж у него была привычка — постоянно уточнять несуществующие аргументы воображаемых оппонентов. Благо во множестве научных специализаций мало кто с ним мог поспорить. Во всём Шток был докой и, быть может оттого, жутким резонером.
— В первом значении этого слова — специалист по внеземным формам жизни.
Шток сурово поджал губы, ожидая услышать суждения или комментарии. Но все молчали, с любопытством ожидая, что скажет дальше этот важный и чудной гном. Умел Германыч расположить к себе, как говорится, с полуоборота!
— Разумеется, на момент отлета нашей экспедиции с Земли внеземные формы жизни пока что не обнаружены, — важно изрек гном. — Соответственно, как астробиолог, при обнаружении малейших признаков этой внеземной жизни я обязан штатно ее исследовать. Что?
Заинтересованное молчание было ему ответом.
— А пока что на борту корабля я, доктор наук, буду исполнять функции, скажем так, главного агронома. Да-да, все эти водяные огороды, плантации овощей, фруктов и эффективных злаков, в равной степени богатых как минералами, так и клетчаткой… Любите клетчатку?
Эта фраза была просто обречена отныне стать на «Восходе» крылатой.
«Любишь клетчатку?» — вопрошал старший инженер двигателиста в ответ на неизменное художественное нытье про топливопроводы и магнитные бутылки для антиматерии.
«А клетчатки не выдать?» — ехидно интересовался судовой врач «Восхода» в ответ на очередную просьбу самого мнительного из звездолетчиков, инженера СЖО Крашенинникова, выдать ему чего-нибудь эдакого, от прогрессирующей ностальгии. Психолог от Крашенинникова уже давно спасался бегством в зимний сад или тренажерный зал, поскольку просто закрываться на ключ в своей каюте от назойливого симулянта-инженера шло вразрез с его профессиональной этикой.
