Роберт не стал ходить вокруг да около и без обиняков спросил, чем, собственно, вызван мой интерес к «столь сомнительным психотропам».
Как криобиотехник, а, значит, отчасти и врач, он имел право на подобные вопросы. Поэтому послал я его не в рамках субординации, а чисто по-человечески, ориентировочно — в район Ориона.
Васильев не обиделся, лишь состроил кислую мину, точно был заранее уверен в тщете предстоящего разговора.
— Воспоминания в вашем мозгу, Петр Алексеевич, не могут быть модифицированы вмешательством извне, — после паузы изрек он.
— Однократное биохимическое воздействие, предваряющее момент собственно вспоминания, способно привести к стиранию некоторых событий, неприятных лично мне, из вот этого вот нейронного хранилища, — выпалил я и постучал себя пальцем по лбу, с удовлетворением отметив в который уже раз свою фонетическую память. Не зря же с заучиванием стихотворений в школе у меня никогда не возникало особых проблем.
— Гормональные ингибиторы, могущие влиять на память, действительно известны науке, и весьма давно, — пожал плечами Роберт. — Но избирательность их воздействия на человеческий мозг пока еще никак не подтверждена. Эксперименты в этом направлении велись еще в двадцать первом веке — в Серпухове, и, если мне не изменяет память, в Монреале.
— Вы хотите сказать, что адресное, а еще лучше — точечное воздействие на…
— Науке пока неподвластно, — кивнул Васильев. — Хотя исследования, конечно, ведутся.
— Значит, исследования, — кивнул я, чувствуя, как в сердце медленно вползает ледяная тоска при одной лишь мысли о следующем сеансе гиберсна. — А что же тогда нам пропагандировали: «Умело управляя уровнем его содержания в организме, можно в какой-то степени ослабить…» — выпалил я назубок как стихотворение у школьной доски.
— Вы же сами сказали — «в какой-то степени», — бесстрастно произнес криотехник.
Он сейчас смотрел на меня очень внимательно. В глазах его туманилась задумчивость, а самое паршивое — в них сейчас я не увидел и тени субординации.
— Петр Алексеевич, — помедлив, сказал он. — Правильно ли я понимаю, что во время гибернационного сна вы испытали некие… отрицательные эмоции? И они показались вам весьма… реальными?
— Гм… А во время сна в принципе можно испытывать эмоции? — Едва ли не огрызнулся я, хотя всячески старался держать себя в узде. — Если, конечно, спишь без сновидений?
— У вас были сновидения? — Уточнил он.
Тускло так уточнил, формальности ради. Было и без того невооруженным глазом видно, что Васильев сейчас не примет на веру никакие там сны и прочие грезы.
Я через силу усмехнулся. Губы, конечно, одеревенели слегка, но плох тот командир, что не возьмет себя в руки в беседе с подчиненным, даже если под ним задница горит.
— А как вы себе это представляете, Роберт? Лежа в гиберсне — и совсем без сновидений?
Криотехник посмотрел на меня как-то странно, словно с сожалением.
— В молодости, постигая азы профессии, я немного ознакомился с духовными практиками североамериканских индейцев Аляски и наших северных народов, — ответил Васильев. — И у тех, и у других распространены весьма интересные верования как раз о снах. И о состоянии, в котором пребывает человек, когда во сне покидает тело и путешествует в виде эфирного тела. Души то есть.
Я не перебивал. Рано или поздно этот разговор должен был состояться, и я вовсе не чувствовал себя проштрафившимся школьником. В конце концов, этому моему кошмарному бодрствованию должно же быть какое-то разумное объяснение!
— Так вот индейцы зачастую крайне неохотно занимаются обрабатыванием земли и прочим сельским хозяйством. Они считают, что человек, работающий на земле, почему-то, как правило, не видит снов. А снам они придают огромное значение. Вплоть до принятия решений по жизненно важным вопросам.
— А может быть, они имели в виду Землю? В смысле, планету? — Улыбнулся я, но, боюсь, моя улыбка вышла слишком натянутой. — Тогда, с точки зрения ваших индейцев, сновидений у человека может не быть даже во время гиберсна.
— У них «почва» и «планета» имеют как правило разные значения и, соответственно, называются разными словами, — не поддержал шутки Васильев. — Но и у индейцев залива Ситка, и у камчатских айнов я встречал немало сходного в воззрениях на эту тему. Например…
Глаза криотехника сузились.
— Нельзя разбудить человека, который притворяется, что он спит.
— В каком смысле? — Не понял я.
— В прямом, Петр Алексеевич, — медленно проговорил Васильев. — Вам не приходило в голову, что ваши возможные… проблемы… связаны именно с этим?
— С чем? — Теперь я уже искренне его не понимал.
— С тем, что находится внутри вас, Петр Алексеевич, — вздохнул Васильев. После чего добавил уже жестче:
— И притворяется до поры до времени спящим.
* * *
И что я должен был думать после такого разговора с Васильевым?
Как относиться к собственному «я» и к тем решениям, которые я принимал (или готовился принять) от его имени?
«Звезда» не станет менять полетный план. Мы будем действовать так, как будто четвертая планета не существует.
Наша цель — Беллона. Ею и удовольствуемся.
Глава 2. Панкратов. Паладин науки
Февраль, 2161 г.
Второй вымпел Четвертой Межзвездной Экспедиции МКК-4 «Восход»
Район планеты Павор, система звезды Вольф 359
Сколько я знаю Петю Надежина, он никогда не был ярым перестраховщиком. Но сейчас, когда перед нами замаячила вполне реальная возможность догнать эту злополучную планету, летящую в тартарары, выйти на орбиту и хотя бы одну неделю исследовать ее по максимуму, вдоль и поперек, Петр неожиданно уперся.
Мысленно все мы уже просверливали в кителях дырочки под ордена, а то и Звезды Героев России. Хотел бы я полюбоваться собственным атлетическим бюстом в самом центре Мытищ, на исторической родине, так сказать, героя! Да и персональная Госпремия каждому из нас была бы обеспечена. А в том, что рано или поздно мы вернемся на Землю, я ни на йоту не сомневался на протяжении всей экспедиции.
Воображение тем временем уже возбужденно рисовало в моей голове размашистыми штрихами соблазнительно красочные и пугающе величественные картины метаморфоз в атмосфере и океанах планеты-незнакомки.
Для начала начнется таяние замерзшей атмосферы. И вот уже бескрайние просторы покрываются невероятно холодной — но все-таки более теплой, чем газы в кристаллической фазе своего бытования — жидкостью. Это азотно-кислородная смесь. В ней плавают льдинки и целые айсберги более тугоплавкой углекислоты.
Но вот под лучами приближающегося Вольфа 359 азотная компонента вскипает! А вот настал черед и кислорода!.. Над бескрайними голубыми равнинами курятся дымки… Это — возвращаются в атмосферу важнейшие газы: азот и кислород.
