Младенец Иисус находится в правом углу возле
окна. Фигурка не освещена, но я все же вижу его золоченую корону и земной шар,
который Иисус держит в ручках. И я знаю, что его рука поднята в благословляющем
жесте и что зовется он Пражский Младенец Иисус,
[4]
у него чудная
розовая распашонка и прелестные пухлые румяные щечки.
Но сомнения меня все-таки не покидают. Слишком
уж скромны наши букеты – кто станет заботиться о таких цветах, оставленных у
алтаря в сумерках?
Часовня постепенно наполняется тенями, я их
чувствую. Да и мама начинает слегка нервничать, крепче сжимает ручки двух
маленьких девочек – Розалинды и Трианы – и говорит, что пора идти.
Мы еще раз преклоняем колени и уходим. Надетые
на нас туфельки с ремешками громко цокают по темному линолеуму. Святая вода в
купели теплая.
Ночь еще не успела окончательно завладеть
миром, но света теперь слишком мало и ряды между скамьями тонут во тьме.
Меня волнуют цветы.
Что ж, сейчас меня волнуют другие вещи.
Я лелею только воспоминания, что мы там были,
потому что если я могу видеть эту картину, вновь ее ощущать и слышать скрипку,
поющую эту песню, значит, я снова там и, как я уже сказала, мама, мы вместе.
Все остальное меня не волнует. Осталась бы
жива моя девочка, если бы я сделала все возможное и невозможное и отвезла ее в
ту далекую клинику? Остался бы жив мой отец, если бы ему вовремя дали
кислородную маску? Боялась ли моя мать, когда говорила двоюродным сестрам,
ухаживавшим за ней, что умирает? Хотела ли она, чтобы рядом оказался кто-то из
нас?
Великий Боже! Хватит!
Ни ради живых, ни ради мертвых, ни ради цветов
из полувековой давности прошлого я не стану вновь взваливать на себя те
обвинения!
Святые в полутемной часовне не отвечают.
Только в торжественной тени поблескивает икона Вечной помощи Божьей Матери.
Здесь правит Младенец Иисус в своей драгоценной короне, и глаза его сияют.
Но вы, мои мертвые, моя плоть, мои сокровища,
те, кого я безоговорочно и без оглядки любила, все вы сейчас со мной в могиле –
без глаз, без плоти. Вы рядом, чтобы согреть меня.
Все расставания были иллюзией. Все
превосходно.
– Музыка прекратилась.
– Слава Богу.
– Вы в самом деле так считаете? –
Это был тихий низкий голос Розалинды, моей прямодушной сестры. – Парень
играл потрясающе. Это была не просто музыка.
– Он очень хорош, отдаю ему
должное, – подтвердил Гленн, ее муж и мой любимый зять.
– Он уже был здесь, когда я
пришла, – заговорила мисс Харди. – Скажу больше, если бы не его игра
на скрипке, я бы ни за что Триану не нашла. Видите его отсюда?
Голос моей сестры Катринки:
– Думаю, ей следует сейчас поехать в
больницу и пройти полное обследование. Мы должны быть абсолютно уверены, что
она не заразилась…
– Цыц, я не позволю так говорить!
Спасибо, незнакомец.
– Триана, это мисс Харди! Дорогая, можете
на меня взглянуть? Простите, милая, что спорю с вашими сестрами. Простите. Я
хочу, чтобы вы сейчас выпили вот это. Всего лишь чашка шоколада. Помните, вы
как-то зашли днем, и мы пили шоколад, и вы сказали, что он вам очень нравится.
Я налила побольше сливок и хочу, чтобы вы приняли вот это…
Я подняла взгляд. Гостиная казалась
удивительно свежей и красивой в утреннем свете. На круглом столе сиял фарфор. Я
всегда любила круглые столы. Музыкальные диски, обертки от печенья, пустые
банки – все убрано. Белые гипсовые цветы на потолке сплелись в идеальном венке
– хлам в комнате больше не портил общую картину.
Я поднялась, подошла к окну и отдернула
тяжелую желтоватую портьеру. Снаружи был весь мир, до самого неба, а на
просохшем крыльце прямо передо мной лежали листья.
Началась утренняя гонка в город. Загрохотали
грузовики. Я увидела, как листья на дубе затрепетали от гула множества колес. Я
почувствовала, как задрожал дом. Но он так дрожал уже сто лет, даже больше, и
еще долго не рухнет. Теперь люди это знали. Теперь они перестали сносить великолепные
дома с белыми колоннами. Они больше не изрыгали ложь, что, мол, эти дома
невозможно содержать или отапливать. Они боролись за их сохранение.
Кто-то потряс меня за плечо. Катринка.
Обезумевший взгляд, узкое лицо, искаженное злобой. Злоба – ее извечный спутник,
она постоянно клокочет внутри ее в ожидании момента, когда можно будет
вырваться на волю. И теперь как раз такая возможность представилась. Катринка
едва шевелит языком – настолько ее переполняет ярость.
– Я хочу, чтобы ты прошла наверх.
– Для чего? – холодно
поинтересовалась я, а сама подумала: я уже много лет тебя не боюсь. Наверное, с
тех пор, как ушла Фей – самая младшая из нас. Мы все ее любили.
– Я хочу, чтобы ты еще раз как следует
вымылась, а затем отправилась в больницу.
– Дура, – сказала я. – И всегда
ею была. Никуда я не поеду.
Я посмотрела на мисс Харди.
В какой-то момент этой длинной сумбурной ночи
она успела сбегать домой и переодеться в одно из своих красивых элегантных
платьев и заново причесаться. От ее улыбки веяло покоем.
– Его увезли? – спросила я мисс
Харди.
– Его книга… Книга о святом Себастьяне… Я
убрала все материалы, кроме последних страниц. Они лежали на столике возле
кровати. Они…
Тут заговорил мой милый зять Гленн:
– Я отнес их вниз; с ними все в
порядке, как и с остальной рукописью.
Все правильно. В свое время я показала Гленну,
где хранится работа Карла, – так, на всякий случай… вдруг кому-то
захочется все в комнате сжечь.
За моей спиной продолжалась ругань. Я слышала,
как Розалинда пыталась прервать длинные обличительные речи вечно встревоженной
Катринки, которые та произносила сквозь стиснутые зубы. Когда-нибудь Катринка
сломает себе зубы в середине тирады.
– Она сумасшедшая! – заявила
Катринка. – И скорее всего, у нее тоже вирус!
– Прекрати сейчас же, Тринк, прошу,
просто умоляю.
Розалинда давно уже не знает, что такое быть
недоброй. Если у нее и имелись какие-то предпосылки к зловредности в детстве,
то они были тогда же вырваны с корнем.
Я обернулась и посмотрела на Розалинду. Она
сидела у стола словно копна – большая и сонная. Слегка шевельнув рукой и выгнув
темные брови, сестра прогудела своим низким голосом:
