– Там тоже солнечно, – сказал
Эллиот. И как только он произнес эти слова, его осенило. Именно солнце исцеляло
ее! Он видел, как оно подействовало на ее руку, когда они шли по улицам. И та
часть лица, которая не была укрыта покрывалом, тоже восстановилась.
И Рамзеса пробудило к жизни именно солнце. Вот
как объясняются начертанные на саркофаге странные слова, запрещающие впускать
солнечный свет в усыпальницу.
Но сейчас не время предаваться размышлениям
или заниматься расспросами. Женщина села, на груди у нее теперь не было ветхих
лохмотьев, а лицо, обращенное к Эллиоту, оказалось красивой овальной формы,
щеки рдели румянцем, глаза холодно светились.
Она протянула Эллиоту руку, но, заметив
костлявые пальцы, тут же с шипением отдернула ее.
– Нет, доверься мне, – произнес он
на латыни и помог женщине подняться на ноги.
Он повел ее в спальню. Она рассматривала
находившиеся в комнате предметы. Ногой потрогала мягкий персидский ковер.
Посмотрела на маленький граммофон. Интересно, каким ей видится черный диск
пластинки?
Эллиот попробовал подтолкнуть ее к кровати, но
женщина не пошевелилась. Она увидела на туалетном столике газету, взяла ее в
руки и стала разглядывать оперную афишу: привлекательную египтянку и ее
воинственного возлюбленного, стоящих на фоне трех пирамид и египетских пальм.
Глядя на картинку, она взволнованно застонала.
Потом ее палец заскользил по колонкам английских слов, и она посмотрела на
Эллиота огромными полубезумными глазами.
– Это мой язык, – пояснил он ей на
латыни. – Английский. Это афиша музыкальной драмы, которая называется
оперой.
– Говори по-английски, – попросила
она его на латыни. У нее был резкий, но приятный голос. – Прошу тебя,
говори.
Возле входной двери раздался какой-то шум.
Эллиот взял женщину за руку и оттащил от окна.
– Незнакомые люди, – сказал он
по-английски и тут же перевел свои слова на латынь. И дальше продолжал говорить
уже на двух языках, делая синхронный перевод. – Ляг и отдохни, а я принесу
тебе еды.
Она вскинула голову, прислушиваясь к голосам,
доносившимся из другой комнаты. Потом ее тело судорожно дернулось, и она
приложила руку к раненой груди. Да, они очень болели, эти ужасные кровоточащие
язвы. Но ее беспокоило что-то еще, потому что тело продолжало дергаться в
конвульсиях. Каждый звук пугал ее.
Эллиот быстро подвел ее к кровати и, отдернув
сетчатый полог, уложил на кружевные подушки. Когда она улеглась, на лице ее
отразилось огромное облегчение. Потом она снова задрожала, пальцы стали
судорожно ощупывать веки, и она инстинктивно повернулась к солнцу. Надо
обязательно укрыть ее, ведь на ней лишь несколько жалких лоскутков полотна,
тонкого, как бумага, поэтому она и тянулась к солнечному теплу.
Эллиот распахнул ставни, и в комнату ворвалось
солнце.
Потом он бросился к двери, ведущей в гостиную,
и плотно прикрыл ее. Посмотрел в окно, выходившее во двор.
Маленка как раз открывала садовую калитку.
Вошли двое мужчин со свернутым в рулон ковром. Они раскатали ковер, переложили
на него тело Генри и снова скатали.
При виде тяжело обвисших человеческих
конечностей Эллиот почувствовал слабость. Он сглотнул, и спазм сдавил грудную
клетку.
Потом он услышал тихий плач, доносившийся с
кровати. Эллиот вернулся к женщине и взглянул на нее. Трудно сказать,
продолжалось ли исцеление. И тогда он вспомнил о пузырьке, спрятанном в
кармане.
Он колебался одно мгновение. А кто бы не
колебался? В пузырьке было всего несколько капель. Видеть ее страдания было
невыносимо.
Убийства, совершенные ею, были слепыми. И
какой мерой можно измерить глубину ее мук и стыда?
Женщина посмотрела на него прищурившись,
словно яркий свет причинял ей боль, и тихо спросила на латыни, как его зовут.
Эллиот ответил не сразу. Даже тон ее голоса
выдавал природный интеллект. И в глазах тоже светился ум.
Теперь она не казалась ни сумасшедшей, ни
растерянной. Просто страдающая женщина.
– Прости меня, – произнес он на
латыни. – Эллиот, граф Рутерфорд. В моей стране меня называют лордом.
Женщина внимательно смотрела на него. Села и,
потянувшись за свернутым в изножье кровати пледом, натянула его на себя,
укрывшись до пояса. Солнце сверкало на ее черных волосах.
Ее черные брови изогнулись изящными высокими
дугами. Светло-карие глаза были просто волшебны.
– А твое имя можно узнать? – спросил
Эллиот на латыни.
Она горько улыбнулась:
– Клеопатра. В моей стране меня называют
царицей. Тишина оглушила Элиота. В груди разлилось тепло, не похожее на боль,
которую вызывали иные потрясения. Он молча смотрел женщине в глаза, не в силах
ответить. И тут ему стало так радостно, так весело, что душу покинули и страх,
и жалость.
– Клеопатра, – прошептал он
почтительно, благоговейно.
Она заговорила на латыни:
– Говори со мной по-английски, граф
Рутерфорд. Говори на том языке, на котором ты говорил со служанкой. Говори на
том языке, на котором написана эта книга. Принеси мне поесть и попить: я очень
голодна.
– Хорошо, – ответил он по-английски.
И повторил ее просьбу на латыни: – Еды и питья.
– И ты должен сказать мне… – начала
Клеопатра, но замолчала. Боль в боку обожгла ее, потом, морщась, она
прикоснулась к ране на голове. – Скажи мне, – сделала она еще одну
попытку заговорить и смущенно взглянула на Элиота. Она явно старалась что-то вспомнить,
но ее охватил страх, и, сжав руками голову, закрыв глаза, она разразилась
рыданиями.
– Потерпи, у меня есть лекарство, –
прошептал Эллиот. Он осторожно присел на краешек постели и вытащил из кармана
пузырек, в котором оставалось полдюйма искрящейся на солнце жидкости.
Клеопатра подозрительно взглянула на пузырек.
Проследила за тем, как Эллиот открывает его. Он поднял пузырек и нежно провел
рукой по ее волосам, но она остановила его. Показала на свои веки, и Эллиот
увидел, что там кое-где еще оставались маленькие участки без кожи. Она взяла у
него пузырек, капнула на пальцы и стала втирать жидкость в веки.
Эллиот прищурился, внимательно наблюдая за
действием эликсира. Он слышал слабое шуршание и потрескивание.
Клеопатра подняла пузырек вверх и влила оставшуюся
жидкость в рану на груди. Пальцами левой руки растерла эликсир по краям раны,
тихо вздохнула, вытянулась на постели и замерла.
