Она просила, чтобы ее похоронили рядом с
Марком Антонием. Так и было сделано. Он стоял в толпе, обычный простолюдин, и
слушал завывания плакальщиц «Наша великая царица умерла».
Он умирал от горя. Так почему же сейчас он не
плачет? Он сидел в библиотеке и смотрел на мраморный бюст, но не чувствовал
никакой боли.
– Клеопатра, – прошептал он. Потом
вызвал в памяти другой ее образ – не зрелой умирающей женщины, а той девчонки,
которая разбудила его: «Просыпайся, Рамзес Великий! Тебя призывает царица
Египта Выйди из своего глубокого сна и стань моим советником в дни бедствий».
Нет, он не чувствовал ни радости, ни боли.
Значит, этот эликсир не прекращает своей
работы и по-прежнему бежит по венам, лишая его способности испытывать
страдания? Или дело в чем-то другом, о чем он давно подозревал во сне он
каким-то образом чувствовал течение времени. Каким-то образом во время сна, в
бессознательном состоянии, он уходил от тех вещей, которые могли ранить его;
а его сны были всего лишь знаком того, что мозг не умер, а просто спит во
тьме и молчании. Вот почему он не ударился в панику, когда к нему прикоснулся
первый луч солнца: он знал, сколько времени проспал.
А может, двадцатый век настолько поразил его,
что воспоминания потеряли былую эмоциональную силу? Когда-нибудь боль вернется
и он будет рыдать как безумный – оттого что не может обнять красоту, которую
некогда видел.
Была минута в Музее восковых фигур, да, была,
когда он увидел это жалкое, вульгарное подобие Клеопатры, а рядом с ней
нелепого бесцветного Антония, когда он почувствовал что-то вроде страха. И под
влиянием этого страха бросился на шумные улицы Лондона. Он снова услышал крик
Клеопатры: «Рамзес, Антоний умирает! Дай ему эликсир! Рамзес!» Казалось, что
голос зовет откуда-то извне, и не в его силах заглушить этот крик. И ему стало
страшно: настолько живой представилась ему Клеопатра. И сердце царя забилось с
такой силой, с какой паровые молоты разбивают асфальт на лондонских мостовых.
Сердцебиение. Но не боль.
Какое ему дело до того, что восковая статуя
так обесценила ее красоту? В конце концов, собственные статуи его нисколько не
раздражали; он преспокойно стоял рядом с одной из них в лучах жаркого солнца и
болтал с рабочим, возводившим ее! Никто не ожидал, что массовое искусство будет
иметь дело с человеком во плоти, до тех пор пока римляне не начали заполнять
свои сады собственными изображениями, подробными до отвращения – до самой
мелкой бородавки на лице.
Клеопатра не была римлянкой. Клеопатра была
гречанкой и египтянкой. Но самое ужасное в том, что у этих современных людей из
двадцатого столетия совершенно ложное представление о Клеопатре. Она почему-то
стала символом распущенности, тогда как на самом деле обладала множеством самых
разнообразных талантов. Они заклеймили ее за один легкомысленный шаг, а все
остальное забыли.
Да, именно это потрясло его в Музее восковых
фигур. Ее помнят, но не такой, какой она была. Какая-то раскрашенная шлюха, валяющаяся
на шелковой кушетке.
Тишина. Его сердце снова гулко забилось. Он
вслушался. И услышал, как тикают часы.
Перед ним стоял поднос с аппетитными
пирожными, бренди, блюдо с апельсинами и грушами. Надо поесть и выпить – еда
всегда успокаивала его, будто он голодал, хотя на самом деле чувство голода
было ему неведомо.
Ведь он не хочет больше страдать, не так ли?
Тогда почему же он так: напуган? Потому что ему не хочется потерять способность
испытывать человеческие чувства. Ведь это и есть настоящая смерть!
Рамзес снова взглянул на прекрасное лицо,
выполненное в мраморе: это изображение больше похоже на настоящую Клеопатру,
чем то восковое страшилище. И опять ему стало жутко: душа его оставалась
спокойна. Он как будто видел образы, лишенные смысла. Рамзес схватился руками
за голову и тяжело вздохнул.
Правда, когда он представлял себе Джулию
Стратфорд, лежащую в постели, рассудок и душа тут же воссоединялись. Царь
рассмеялся и взял пирожное – твердое и очень сладкое. И проглотил его. Он хотел
бы так же проглотить Джулию Стратфорд. О, какая женщина, какая изумительная
женщина! Хрупкая современная царица, которой не нужно управлять землями, чтобы
казаться величественной. Поразительно умная, удивительно сильная. Лучше не
думать об этом, иначе он поднимется наверх и постучит в ее дверь.
Вот будет картина, если он ворвется в ее
спальню! Бедная служанка просыпается в мансарде и начинает визжать. Ну и что?
Джулия Стратфорд привстает в постели, одетая в ту кружевную вещицу, которую он
видел на ней тогда в коридоре, он ложится рядом с ней, стаскивает с нее все это
кружево, ласкает ее маленькие груди и овладевает ею так стремительно, что она
не успевает воспротивиться.
Нет. Ты не можешь так поступить. Тогда все
рухнет. Ты сам уничтожишь свою мечту. Джулия Стратфорд достойна терпения и
покорности. Он понял это еще тогда, когда наблюдал за ней, находясь в
полусонном окоченении, следил за тем, как она ходит по библиотеке, как
разговаривает с ним, не догадываясь, что он ее слышит.
Джулия Стратфорд – это великая загадка, для него
все тайна и ее тело, и ее душа, и ее воля.
Он сделал большой глоток бренди. Очень вкусно.
Затянулся сигарой. Отрезал ножом ломтик апельсина и съел сладкую сочную мякоть.
Сигара наполнила комнату восхитительным
ароматом, – не сравнить ни с каким фимиамом. Джулия говорила ему, что это
турецкий табак. Тогда он не понял, что это значит, но сейчас уже знал.
Перелистывая книжечку под названием «История мира», он прочитал о турках и об
их завоеваниях. Вот с этого и следует ему начать: с маленьких книжек, полных
обобщений и фактов: «За одно столетие пол-Европы было захвачено полчищами
варваров». С подробностями он ознакомится позже – ведь здесь масса книг на всех
языках мира. Одна мысль об этом уже заставила его улыбнуться.
Граммофон замолчал. Рамзес встал, подошел к
аппарату и выбрал другой черный диск. У него было смешное название: «Я лишь
птичка в золоченой клетке». Почему-то это название снова напомнило ему о
Джулии, и ему опять захотелось стиснуть ее в объятиях. Он поставил пластинку на
вертушку и опустил иглу. Запела женщина, тоненьким, нежным голоском. Рамзес
наполнил бокал бренди и стал двигаться в такт музыке, пританцовывая.
Однако настало время поработать кое над чем.
За окнами было уже не так темно. На небе появилась первая светло-серая
рассветная полоска. Несмотря на унылый шум города, царь слышал далекое пение
птиц.
Он направился в холодную пустую кухню, нашел
несколько «стаканов» – так они называют эти прекрасные предметы – и налил в них
воды из чудесного медного краника.
