Очень рано ему пришлось осознать, что мать его является
ребенком в большей степени, чем он, и что она никогда не причиняла ему боль
нарочно. Но в дурном настроении она становилась беспомощной; мир обрушивался на
нее, а прижавшийся к ней плачущий и перепуганный сын приводил ее в ужас. За
этим следовали яростные шлепки и пощечины, крики, швыряние в него разными
предметами через всю комнату. При этом она зажимала руками уши, чтобы не
слышать его громкого плача.
* * *
Он научился тому, как прятать во время ее приступов свои
страхи, и всячески пытался успокоить ее, отвлечь. Если была возможность, он
выводил ее куда-нибудь, развлекал.
Одним из самых надежных способов была музыка.
* * *
Она выросла в атмосфере музыки. Совсем крошкой она потеряла
обоих родителей и была отправлена в «Оспедаль делла Пиета»
[11]
,
одну из четырех знаменитых монастырских консерваторий Венеции, чей хор и
оркестр, состоявшие исключительно из девочек, приводили в изумление всю Европу.
В ее юные годы не кто иной, как сам Антонио Вивальди, служил там
капельмейстером, и это он научил ее петь и играть на скрипке, когда ей было
всего шесть лет и она уже считалась исключительно талантливой.
Ноты Вивальди стопками валялись в ее комнатах. Среди них
были собственноручно написанные им для девочек вокализы. Услышав о выходе его
новой оперы, она обязательно посылала за партитурой.
С того самого момента, когда она поняла, что Тонио унаследовал
ее голос, она окружила его отчаянной и мучительной любовью. Свои первые песни
он узнал от нее, и это мать научила его играть и петь на слух, что впоследствии
приводило в такой восторг его учителей. То и дело она говорила: «Если бы ты
родился без слуха, я бы утопила тебя. Или утопилась сама». И он верил этому,
пока был мал.
* * *
Так что даже когда она была в самом ужасном состоянии, от
нее несло вином, а взгляд сверкал злобой, он принимал легкомысленный и
капризный вид и увлекал ее к клавесину.
— Пойдем, мама, — говорил он ласково, словно
ничего не случилось, — пойдем споем что-нибудь вместе.
В свете утреннего солнца ее комнаты были всегда такими
красивыми. Кровать застелена белым шелковым покрывалом, а в бесконечных
зеркалах отражались херувимчики и веночки с обоев. Она любила часы, и у нее
было множество разных расписных часов, тикавших на столах, комодах и мраморной
каминной полке.
И среди всего этого она, с растрепанными волосами и дурно
пахнущим бокалом в руке, казалась чем-то чужеродным. Она смотрела на сына,
словно не узнавая.
Без промедления открывал он крышку клавесина с двойным рядом
клавиш из слоновой кости и начинал играть. Чаще всего это бывала музыка
Вивальди, но иногда также Скарлатти или даже более сдержанная, меланхоличная
музыка композитора-аристократа Бенедетто Марчелло. И уже несколько минут спустя
он чувствовал, как мать мягко опускается на скамью рядом с ним.
Стоило ему услышать, как сливаются их голоса, как он сразу
же испытывал приятное возбуждение. Его сильное, чистое сопрано поднималось
выше, но ее голос имел более глубокий и чарующий оттенок. Мать нетерпеливо
перебирала старые партитуры в поисках своих любимых арий или просила его
продекламировать какое-нибудь недавно выученное стихотворение, чтобы тут же
сочинить на него мелодию.
— Ты настоящий имитатор! — говорила она, когда он
блестяще справлялся с каким-нибудь сложным пассажем.
Она выводила какую-нибудь ноту, медленно, мастерски
наращивая звук, и тут же слышала его безошибочное эхо. А потом, обхватив его
неожиданно теплыми и очень сильными руками, шептала:
— Ты любишь меня?
— Конечно люблю. Я говорил тебе это вчера и позавчера,
но ты забыла, — поддразнивал он.
Это было ее самое горькое, вырывающееся из глубины души
восклицание. Марианна кусала губы; глаза ее становились необыкновенно широкими,
а потом сужались. И Тонио всегда давал ей то, что она хотела от него. Но в душе
он страдал.
Всю свою жизнь, открывая по утрам глаза, он уже знал, весела
ли она сейчас или печальна. Он умел это чувствовать. И торопил часы занятий,
чтобы поскорее улизнуть к ней.
* * *
Тонио не понимал ее.
Но начинал осознавать, что его одиночество в младенческие
годы, тишина этих пустых комнат и мрачность огромного дворца связаны с ее
замкнутостью и склонностью к затворничеству не меньше, чем с возрастом и
старомодной суровостью его отца.
К тому же у нее не было подруг, хотя в «Пиета» было полно
как знатных дам, так и простолюдинок, а очень многие из них попали в замужестве
в благородные семейства.
Но она никогда не упоминала «Пиета» и никогда не выезжала.
А когда их навещала двоюродная сестра отца, Катрина Лизани,
Тонио знал, что этим визитам они обязаны лишь ее доброте. Марианна была похожа
на монашенку. Она одевалась в черное, складывала руки на коленях, а ее черные
волосы лоснились, как атлас. Катрина же, в веселом платье из набивного шелка с
множеством желтых бантов, брала инициативу в разговоре на себя.
Иногда Катрину сопровождал ее охранник, обладающий отличными
манерами и приятной наружностью дамского угодника, бывший к тому же отдаленным
родственником, хотя Тонио никак не мог запомнить, с какой именно стороны. Но
его приход радовал Тонио, потому что, когда они вдвоем отправлялись в большую
гостиную, родственник пересказывал ему газетные новости и сообщал о театральных
новинках. Он носил туфли на красных каблуках и монокль на синей ленточке.
Но этот аристократ был бездельником, проводящим все время в
компании женщин. И Тонио знал, что Андреа против того, чтобы его жену
сопровождал тип, подобный этому, да и самому Тонио тоже это не понравилось бы.
И все же он думал, что, будь у Марианны такой
сопровождающий, она выезжала бы, встречалась с людьми, а те приезжали бы к ним
домой, и все вокруг было бы совершенно по-другому.
Но мысль об охраннике в такой близости от нее, в гондоле, за
столом, во время мессы, мучила Тонио. Он испытывал сильную, крайне болезненную
ревность. Ни один мужчина не должен был приближаться к ней, за исключением его
самого.
— Если бы я мог быть ее охранником! — вздыхал он и
видел в зеркале высокого молодого человека с лицом мальчика. — Почему я не
могу защитить ее? — шептал он. — Почему я не могу спасти ее?
Глава 6
Но что делать с женщиной, которая все чаще и чаще
предпочитает бутылку вина дневному свету?
Болезнь! Меланхолия! Так это обычно называлось.
