Конечно, он боялся, но так боится и любой другой певец. А
потом, как говорил ему Гвидо, он моментально успокоится, едва услышит начальные
такты, и все будет совершенно замечательно.
Но когда он прошел вдоль боковой стены, а потом спустился
вниз, мимо хора мальчиков к передним перилам, то увидел внизу, в переднем ряду
прихожан маленькую белокурую головку молодой женщины, склонившейся над
программкой. На ней было широкое платье из темной тафты.
Он тут же отвел взгляд. Невозможно, чтобы она была здесь в
этот вечер из всех прочих вечеров!. Но он снова посмотрел на нее, будто
какая-то беспощадная рука поворачивала его лицо. И увидел тонкие пряди мягких
кудрей, а потом незнакомка медленно подняла голову, и мгновение они смотрели
прямо в глаза друг другу.
Наверняка она помнит тот ужасный инцидент в доме графини,
помнит его пьяное безрассудство, которое он сам никогда не забудет. Но в
выражении ее лица не читалось злости. Оно было задумчивым, почти мечтательным.
На него нахлынула горечь, отравляя всю соблазнительную
красоту этого места, этого святилища, украшенного рядами огней и великим
множеством благоухающих цветов.
Тонио попытался взять себя в руки. Девушка первой отвела
взгляд и начала складывать маленькими ручками шуршащую бумагу, лежавшую у нее
на коленях. Он почувствовал, как мышцы напряглись, а затем медленно и полностью
расслабились. Ему казалось, что боль омывает его, как вода.
Он мог думать только о том, что попал в ловушку. И о том,
что шепот прихожан уже стих. Гвидо сел за клавесин, а музыканты маленького
оркестра подняли инструменты. «Я не смогу это сделать. Музыка — просто набор
непостижимых знаков», — сказал себе Тонио. И тут неожиданно грянула труба.
Он окинул взглядом открывавшееся перед ним пространство. И
начал петь.
Звуки взбирались ввысь, опускались и снова поднимались,
слова вились безо всяких усилий, а свиток с нотами так и остался в руке
неразвернутым. И внезапно Тонио понял, что все хорошо.
Он не потерялся в этой музыке. Напротив, пел сильно и
красиво. И почувствовал первый, робкий прилив гордости.
* * *
Когда все кончилось, он понял, что это был маленький триумф.
Публике в церкви не разрешалось аплодировать, но шорох,
кашель, шарканье ног стали едва различимыми сигналами безмерного одобрения. И
по лицам людей это тоже было заметно. Когда Тонио последовал с остальными
кастратами к выходу из капеллы, он хотел одного: остаться наедине с Гвидо. Эта
потребность была так сильна, что он едва мог вытерпеть поздравления, пожатия
теплых рук, Франческо, тихо шепнувшего ему, что Доменико заболел бы от зависти.
Ему было достаточно одной похвалы — объятий Гвидо. Все
остальное он знал и так и теперь досадовал на необходимость выслушивать все эти
пустые слова.
И тем не менее он вполне сознательно кинулся к потоку людей,
выходивших из капеллы. И когда, как он и предполагал, в дверях появилась
светловолосая девушка, он почувствовал, что его бросило в жар.
В жизни она была такой удивительной! В его воспоминаниях ее
образ стал уже стираться, терять свою яркость, и вдруг вот она перед ним,
здесь, и ее золотистые волосы ниспадают вокруг изящной шеи, а глаза, бесконечно
серьезные, мерцают глубокой синевой. Губы у незнакомки были слегка припухшими,
сочными, он почти чувствовал их полноту, словно нажал на них пальцем, прежде
чем поцеловать. Взволнованный, смущенный, Тонио отвернулся.
Ее сопровождал какой-то пожилой синьор. Кто это, ее отец? И
почему она не рассказала ему о том маленьком инциденте в обеденном зале? Почему
она не закричала?
Теперь она оказалась прямо перед ним, и, подняв голову, он
снова встретился с ней глазами.
Не колеблясь, Тонио вежливо поклонился. А потом, в душе
сердясь на себя, снова отвел взгляд. Он впервые чувствовал себя сильным и
несокрушимо спокойным, умиротворенным и теперь вдруг осознал, что из всех
жизненных эмоций лишь печаль имеет такую привлекательность. И вот ее больше не
осталось.
Маэстро Кавалла вышел вперед, хлопая в ладоши.
— Великолепно! — воскликнул он. — А мне-то
казалось, что ты продвигаешься слишком быстро!
Потом Тонио увидел Гвидо, и счастье учителя было столь
осязаемым, что у Тонио перехватило дыхание. Когда графиня Ламберта, обняв
маэстро, удалилась, он повернулся к Тонио и, ласково направляя его по коридору,
собирался уже поцеловать, но предусмотрительно передумал.
— Что все-таки случилось с тобой там, наверху? Я думал,
ты не начнешь. Ты меня напугал!
— Но я начал. И начал вовремя, — сказал
Тонио. — Не сердитесь на меня.
— Не сердиться? — Гвидо рассмеялся. — Разве я
выгляжу сердитым? — Он порывисто обнял Тонио и отпустил. — Ты просто
чудо, — прошептал он.
Последние из гостей ушли, и входные двери уже закрывались,
когда Тонио заметил, что маэстро Кавалла говорит с каким-то синьором.
Гвидо уже отворил свою дверь, но Тонио знал, что не
удалится, пока не услышит то, что должен был сказать маэстро.
Но когда капельмейстер повернулся и направил своего гостя в
их сторону, Тонио испытал потрясение. Он сразу понял, что это венецианец, но
ответить на вопрос, откуда он это узнал, вряд ли смог бы.
А потом, когда уже поздно было отворачиваться, он увидел,
что этот светловолосый, крепко сбитый молодой человек — не кто иной, как
старший сын Катрины, Джакомо Лизани.
Катрина предала его! Она не приехала сама, но прислала этого
юнца! Несмотря на то что Тонио хотелось сбежать, он тут же понял, что Джакомо
чувствует себя так же неловко, как он сам. Щеки юноши пылали, а бледно-голубые
глаза были опушены вниз.
И как же он изменился с того времени, как Тонио знавал его
неловким подростком, пылким студентом падуанского университета, который все
время шушукался и пересмеивался со своим братом, пихая его локтем в ребра.
Теперь его лицо и шею покрывала еле заметная щетина. Он
отвесил Тонио глубокий, церемониальный поклон. Похоже, груз ответственности
сильно давил на него.
Маэстро представил его. Избежать общения было невозможно.
Джакомо посмотрел прямо в глаза Тонио, а потом быстро отвел взгляд.
«Неужели я так отвратителен ему?» — холодно подумал Тонио.
Но все его попытки представить себя глазами кузена медленно переросли в
бессознательную, иррациональную враждебность. И в то же время он не мог не
восхищаться тем, какую работу проделала над этим человеком, взрослеющим
мужчиной, природа, работу, плоды которой ему не суждено было увидеть в тех
многих и многих студентах, что стали теперь его единственной настоящей родней.
— Марк Антонио, — начал Джакомо. — Твой брат
Карло послал меня повидать тебя.
