Тонио отложил письмо. Последние слова обожгли его. «Прошло
так мало времени, а он уже изменяет Марианне! — подумал он. — Да
знает ли об этом она?.. А еще она была больна. Больна ли? Отравлена, без
сомнения, той ложью, которой он кормил ее долгое время!» Он не знал, зачем ему
читать все это. И тем не менее снова развернул пергамент.
«Напиши мне что хочешь. Мой муж постоянно отстаивает твои
интересы в Совете. Твое изгнание не будет продолжаться вечно. Я люблю тебя, мой
дражайший кузен».
Прошло несколько недель, прежде чем Тонио собрался ответить.
Он все повторял себе, что эти годы принадлежат ему и что он не хочет, чтобы она
ему писала, и не хочет, чтобы ему вообще когда-нибудь писали из Венеции.
Но однажды вечером его внезапно охватило такое сильное
желание, что он сел и написал ей короткий, но любезный ответ.
После этого почти каждые две недели он получал от нее
письма, но часто уничтожал их, чтобы избежать искушения снова и снова
перечитывать.
Из Венеции ему прислали еще один кошелек. Теперь у него было
больше денег, чем он мог потратить.
Зимой он продал свою карету. Он никогда не пользовался ею и
не хотел оставлять ее себе. Но, полагая, что, раз уж скоро у него будет худое и
длинное тело евнуха, он должен пока не упускать время и одеваться получше,
Тонио заказал себе больше роскошных костюмов, чем когда-либо прежде.
Маэстро Кавалла, как, впрочем, и Гвидо, поддразнивал его на
этот счет, но он всегда был щедрым, раздавал золото нищим на улицах и при любом
удобном случае покупал подарки маленькому Паоло.
Но и после этого денег у него меньше не становилось. Карло
об этом позаботился. Ему следовало куда-нибудь вложить свои средства. Но
времени на это не было.
* * *
И все же как бы насыщенна ни была его жизнь, как бы ни была
она наполнена событиями и постоянным трудом, Тонио крайне удивился, когда
однажды утром Гвидо сказал ему, что он споет соло в рождественской оратории.
Рождество. Уже полгода, как он здесь!
Тонио долго не отвечал. Он думал о том, что на
рождественской мессе в соборе Сан-Марко он впервые пел с Алессандро. Тогда ему
было всего пять лет.
Он представил себе вереницу гондол, пересекающих водную
гладь в направлении острова Сан-Джордже. Карло должен быть сейчас с ними.
Он попытался не думать об этом.
Первое выступление Доменико в Риме должно было состояться в
театре Аржентино на открытии новогоднего карнавала.
Что сказал Гвидо? Что он будет петь — что? Тонио пробормотал
какое-то извинение и, когда Гвидо повторил: он будет петь соло в рождественской
оратории, — покачал головой.
— Я не могу, — сказал он. — Я не готов.
— Кто ты такой, чтобы говорить мне, готов ты или не
готов? — серьезно спросил Гвидо. — Конечно, ты готов. Я бы не
заставлял тебя петь, если бы ты не был готов.
Но у Тонио перед глазами все еще стояли фонарики,
расцвечивающие тьму лагуны во время рождественского паломничества гондол на
остров Сан-Джордже.
Утреннее солнце заливало консерваторский сад за окном,
отчего каждая арка здания превращалась в законченную картинку, с трепещущими
листьями на фоне желтого света. Но Тонио не замечал этого, он был далеко — в
соборе Сан-Марко. Его мать шептала ему: «Смотри, вон твой отец!»
— Маэстро, не устраивайте для меня испытание, —
пробормотал он, призывая на помощь все свое венецианское воспитание. — Я
не могу пока положиться на свой голос. Если вы заставите меня петь соло, я
подведу вас.
Гвидо скорее удивился, чем рассердился.
— Тонио, разве я когда-нибудь обманывал тебя? Я
удивлен. Ты готов петь соло!
Тонио не ответил. Он тоже был удивлен, потому что не мог
припомнить, чтобы Гвидо прежде называл его по имени. И он был не готов к тому
волнению, которое почувствовал при этом.
Однако он продолжал настаивать, что не может петь, и
одновременно пытался рассеять атмосферу собора Сан-Марко. Но Алессандро стоял
рядом с ним. И Алессандро говорил: «Я никогда в это не верил!»
* * *
К концу дня он был совершенно измучен. Гвидо ни слова больше
не произнес о предстоящем выступлении, но дал ему пропеть несколько
рождественских песен, среди которых, он знал наверняка, было и то самое соло.
Собственный голос казался Тонио немелодичным и грубым. Поднимаясь по лестнице,
он испытывал тревогу и неуверенность. Ему не хотелось видеть Доменико, но
тонкая полоска мерцающего света под дверью выдавала его присутствие. Доменико
был одет и готов к вечернему выходу.
— Я устал, — сказал Тонио и повернулся спиной,
желая подтвердить это всем своим видом.
Часто бывало так, что они с Доменико успевали быстро
совокупиться, прежде чем тот куда-нибудь отправлялся. Но сегодня вечером Тонио
не мог этого сделать, сама мысль об этом угнетала его.
Он смотрел на свои руки. Уже и черная консерваторская
униформа стала коротка; он нарочно избегал взгляда на свое отражение в зеркале.
— Но я специально готовился к нынешнему вечеру, —
возразил Доменико. — Ты не помнишь? Я ведь тебе говорил.
В голосе возлюбленного слышалась еле заметная робость. Тонио
обернулся, чтобы при свете единственной свечи лучше рассмотреть Доменико. Юноша
был одет великолепно. На его стройной фигуре одежда смотрелась так же изящно,
как на моделях, демонстрирующих французскую моду на гравюрах. Тонио впервые
заметил, что они с Доменико одного роста, хотя тот на два года старше его. И
еще он подумал, что если не избавится от него, то просто сойдет с ума.
— Я устал, Доменико, — прошептал он, сердясь на
себя самого за свою грубость. — Оставь меня одного...
— Но, Тонио! — Доменико явно был удивлен. — Я
уже все организовал. Я говорил тебе. Утром я уезжаю. Ты не мог забыть, что...
Он замолчал.
Тонио никогда не видел это лицо таким взволнованным.
Волнение придавало ему особую привлекательность, и глядя на него, Тонио
почувствовал невольное возбуждение.
И тут неожиданно до него дошло то, что Доменико пытался ему
сказать. Ну конечно! Это же его последняя ночь, потому что он уезжает в Рим! В
последнее время все вокруг только и говорили что о его отъезде, и вот момент
настал. Маэстро Кавалла хотел, чтобы он поехал туда пораньше и порепетировал с
Лоретта. Лоретта упрашивал маэстро дать ему возможность написать оперу для
Доменико, и капельмейстер, чей вкус намного превосходил талант, уступил.
Итак, момент расставания приблизился, а Тонио этого даже не
заметил.
