Он зарылся головой в подушку. Перед мысленным взором
замелькали разные образы: кто же был здесь? Сластолюбивые евнухи или женщины?
После этого в часовне он не мог оторвать глаз от ног Джино,
мальчика, стоявшего рядом. Глядя на то, как кожаный ремешок врезается в высокий
подъем ступни Джино, наблюдая, как движутся мышцы под тесными чулками, он
почувствовал странный спазм в горле. Он смотрел, как движутся мышцы под тесными
чулками Джино. Изгиб лодыжки казался ему таким красивым, таким зовущим. Ему
хотелось коснуться его, и он с великим сожалением смотрел вслед мальчику, когда
тот направился к причастию.
На исходе лета он однажды вообще не смог петь, оттого что
прямо перед глазами находился обтягивающий черный камзол стоявшего перед ним
молодого учителя.
Этот маэстро был женат и имел детей. Он приходил в дневное
время, чтобы учить евнухов поэзии и правильной дикции, то есть предметам,
которые певцы должны были изучать с особой тщательностью. «Но почему, —
злился сам на себя Гвидо, — почему я так пялюсь на этот камзол?»
Но всякий раз, когда молодой человек поворачивался, Гвидо
смотрел на материю, туго натянутую на его пояснице, аккуратно подогнанную на
талии и изящно развевающуюся над бедрами, и ему снова хотелось ее потрогать. И,
разглядывая этот силуэт, он чувствовал странное возбуждение.
Он закрыл глаза. А когда открыл снова, то ему показалось,
что учитель улыбнулся ему. За это время мужчина успел сесть, а усаживаясь на стуле,
сделал рукой почти неуловимое движение, призванное устроить груз между ног
поудобней. Но взгляд, который он кинул на Гвидо, был совершенно невинным. Или
нет?
За ужином их глаза снова встретились. А потом еще раз, во
время вечерней трапезы, несколько часов спустя.
Когда тьма медленно, лениво опустилась на горы, а витражи
потускнели до черноты, Гвидо сам не заметил, как оказался в безлюдном коридоре
и побрел мимо давно опустевших комнат.
Подходя к двери учителя, он краем глаза заметил смутный
силуэт мужской фигуры. Серебристый свет, льющийся из открытой оконной створки,
падал на сложенные руки, на колено маэстро.
— Гвидо! — прошептал он из темноты.
Это походило на сон. И все же ощущения были гораздо острее,
чем бывает во сне. Каблуки Гвидо резко царапнули по каменному полу, а дверь
мягко закрылась за ним.
За окном на холме мерцали огни, теряясь в колышущихся
очертаниях деревьев.
Молодой человек поднялся и захлопнул раскрашенные ставни.
Какой-то миг Гвидо ничего не видел, лишь слышал свое
хриплое, прерывистое дыхание, а потом снова увидел те светящиеся руки, словно
собравшие на себя весь оставшийся свет, и эти руки стати расстегивать бриджи.
Так значит, тот тайный грех, который он рисовал себе в
воображении, мог разделить с ним кто-то еще.
Он качнулся вперед, словно тело отказывалось подчиняться
ему. Упав на колени, коснулся сначала гладкой, безволосой плоти живота маэстро,
а потом сразу же постиг тайну всего остального, взяв в рот тот самый орган,
более длинный и толстый, чем его собственный.
Ему не нужно было подсказывать, что делать. Лаская его
языком и зубами, Гвидо чувствовал, как он набухает. Его тело стало ртом, а
пальцы сжимали ягодицы маэстро, подталкивая их вперед.
Стоны Гвидо были ритмичными, отчаянными, заглушающими тихие
вздохи мужчины.
— Ах! — выдохнул маэстро. — Нежнее, нежнее!
Но движением бедер он надавил на Гвидо влажными курчавыми
волосами, самой плотью, полной мускуса и соли. Гвидо издал утробный крик,
почувствовав сухую, болезненную кульминацию своей собственной страсти.
И в тот же миг, когда он, ослабев и еще не отойдя от шока,
прижался к бедрам маэстро, семя мужчины хлынуло в него. Оно заполнило рот, и
Гвидо подался ему навстречу с неутолимой жаждой, едва не захлебнувшись его
горечью и его сладостью.
Он склонил голову, он упал ниц. И понял, что если не сможет
проглотить семя, то через мгновение его организм восстанет.
Он не был готов к тому, чтобы это кончилось так резко и
непоправимо.
А потом слабость скрутила его, и он отполз в сторону, изо
всех сил пытаясь не разжимать губы.
— Ну же, — прошептал маэстро и попытался взять
Гвидо за плечи.
Но Гвидо лег на пол. Он заполз под клавесин и прижался лбом
к холодному камню пола, и эта прохлада была приятна ему.
Он почувствовал, что учитель опустился на колени рядом с
ним, и отвернулся.
— Гвидо, — ласково сказал маэстро. —
Гвидо, — повторил он словно с упреком.
Когда-то он уже слышал тот же самый упрекающий тон. Когда?
Услышав потом свой собственный стон, Гвидо удивился той
муке, которая переполняла его.
— Нет, нет, Гвидо, — склонился к нему
маэстро. — Послушай меня, малыш...
Гвидо зажал уши ладонями.
— Послушай меня, — вкрадчиво настаивал мужчина,
ероша волосы на затылке Гвидо. — Скоро ты сам заставишь их вставать перед
тобой на колени.
А потом, в установившейся тишине, маэстро вдруг рассмеялся.
Тихо, мягко, совсем не язвительно.
— Ты научишься, — сказал он, поднимаясь на
ноги. — Научишься, когда твои уши заполнятся криками «браво!», когда тебя
засыплют подношениями и цветами.
Глава 5
Теперь Марианна редко била Тонио. В тринадцать лет он был
уже одного роста с нею.
Он не унаследовал ни темный цвет ее кожи, ни ее раскосые
византийские глаза; у него была светлая кожа, но те же пышные черные кудри и та
же гибкая, почти кошачья фигура. Когда они танцевали вдвоем, а этим они
занимались постоянно, то были похожи на двух близнецов, светлого и темного. Она
покачивала бедрами и хлопала в ладоши, а Тонио бил в тамбурин, стремительно
кружась вокруг нее.
Они танцевали фурлану, уличный танец, которому их научили
горничные. Когда старинная церковь, находившаяся позади палаццо, проводила
ежегодную сагру
[10]
или ярмарку, они вдвоем, свесившись из
задних окон, смотрели, как кружатся в танце девушки-служанки, и сами с каждым
разом танцевали все лучше.
Они жили одной жизнью, и постепенно во всем, что они делали
совместно — в танцах и пении, в играх и чтении, — ведущую роль стал играть
Тонио.
