Но всякий раз, когда ему удавалось побороть это унижение,
воля его укреплялась. И когда он прорывался сквозь собственную обиду и взирал
вокруг спокойно, то постигал все новые стороны происходящего с ним. Он видел
благоговение в глазах людей, стоявших на тротуарах. Они смотрели на старших
кастратов с почтением, прислушивались к их отшлифованным голосам, запоминали их
лица.
Все вместе — и гимны, разносившиеся в летнем воздухе, и сама
церковь, наполненная светом и ароматом, — усиливало чувственный блеск
происходившего. И в конце концов, убаюканный отрывочными мыслями или
поглощенный совершенствованием собственного исполнения, Тонио начинал
испытывать смутное наслаждение. В этих позолоченных церквях, наполненных
мраморными, удивительно реалистичными статуями святых и мерцающими свечами, он
познал мгновения безмятежного счастья.
* * *
Но все чаще его посещала мысль, что Гвидо знает об их с
Доменико ночных свиданиях и относится к этому неодобрительно.
* * *
На самом деле Тонио и сам не одобрял своих поступков. Ночь
за ночью он поднимался по лестнице к себе в комнату и неизменно обнаруживал там
Доменико. Мальчик всегда был свеж, благоухал каким-то особенным одеколоном, и
его распущенные волосы ниспадали на плечи. Он спал на постели Тонио и
просыпался, когда тот приходил. Его тело было таким горячим, что порой
казалось, будто у него жар. Но это был жар желания. Доменико предлагал Тонио
свои губы, свои обнаженные ноги и руки, и ему было все равно, что Тонио с ним
сделает.
Их совокупление всегда было грубым, внешне похожим на
изнасилование, иногда с использованием соответствующей лексики, а порой с
имитацией сопротивления и борьбы. Тонио разрывал на Доменико кружевную рубашку
и бриджи. Проводил руками по его коже, эластичной и нежной, как у ребенка.
Потом либо притворно шлепал Доменико, либо заставлял его встать на колени,
словно для молитвы, и брал его в таком положении.
Но затем после долгих настояний Доменико вовлек его в
другую, еще более сладкую форму предварительной игры. Улегшись между ног Тонио,
он жадно поглощал его, издавая короткие стоны, словно этого действия — для
Тонио это было непостижимо — оказывалось достаточно, чтобы удовлетворить его.
Но все всегда кончалось изнасилованием. Вбиваясь в Доменико
без малейшей заботы или нежности, Тонио так грубо сжимал рукой его член, словно
хотел наказать его сразу двумя способами.
Для него оставалось загадкой, почему Доменико не нуждался в
чем-то большем, ничего не требовал и всегда выглядел вполне удовлетворенным их
тайными встречами.
И днем, чаще всего в жаркие часы сиесты, тоже случались
совершенно дикие моменты, когда Доменико заманивал его в какой-нибудь пустой
класс, и их обычная борьба обострялась ощущением риска и недозволенности. Тонио
никак не мог насытиться Доменико — хоть голым, хоть одетым; он не знал, какой
из двух доставляет ему большее наслаждение. И оно постоянно усиливалось
ощущением, что Доменико — женщина. Раз или два, возбужденный совершенством лица
возлюбленного, его прекрасными чертами и пышностью надушенных волос, Тонио в
полную силу отшлепал его.
Но сильнее всего занимало Тонио то, что Доменико был готов в
его постели на все, хотя оставался холоден и неуступчив по отношению к другим.
Он был совсем не тщеславен, как Тонио уже однажды заметил, и деликатен в
общении, однако с другими вел себя весьма недружелюбно, порой в ироничной
манере едва ли не оскорбляя их, особенно евнухов.
И при этом ночь за ночью радостно встречал страстную
жестокость Тонио.
Тонио стыдился того, что раз за разом втягивался в это
ласковое изнасилование, и не понимал, почему испытывает одновременно гордость и
стыд при мысли, что другие могут узнать об этом.
Когда он услышал случайно брошенное евнухом Пьеро замечание,
что последним «очень хорошим другом» Доменико являлся один из нормальных
парней, скрипач по имени Франческо, то был удивлен тем, как сильно
заинтересовала и обрадовала его эта новость. Так значит, он выполняет свои
«обязанности» так же хорошо, как этот волосатый мужчина?
И в то же время ему было стыдно. А когда он думал о том, что
об этом узнает Гвидо, его буквально корежило от стыда, хотя он не мог найти
этому объяснений.
Ему было бы легче, если бы они с Доменико хоть когда-нибудь
беседовали или разделяли какие-то общие удовольствия. Но они практически не
разговаривали друг с другом.
Доменико чаше бывал вне стен консерватории, чем внутри. Он
пел в хоре театра Сан-Бартоломео, и когда они виделись с Тонио при ярком свете,
это чаще всего случалось во время какого-нибудь бала или званого ужина после
оперы.
Потому что Тонио начал снова ходить туда, когда учитель
приглашал его.
* * *
Гвидо был явно рад этому. Однажды он вскользь заметил, что,
по его мнению, все это должно было бы доставлять удовольствие любому юноше.
Тонио лишь улыбнулся. Ну как он мог объяснить маэстро, какую жизнь вел в
Венеции? Он просто пробормотал, что эти южные аристократы не производят на него
большого впечатления.
— Они слишком пекутся о своих титулах и кажутся
такими... самодовольными и праздными.
И тут же пожалел о том, что выказал грубость и высокомерие.
Сейчас Гвидо рассвирепеет. Но этого не произошло. Гвидо вообще никак не
отреагировал на это, словно не почувствовал себя оскорбленным.
* * *
Как-то ночью после особенно роскошного ужина в доме графини
Ламберти, где слуги были повсюду — отдельный официант за стулом каждого гостя,
множество других вдоль расписанных стен, кто подливал вина, кто подносил свечу
к турецкой сигарете, — Тонио увидел Гвидо в неожиданном ракурсе: учитель
самым естественным тоном разговаривал с женщинами, с которыми, очевидно, был
хорошо знаком.
Маэстро был одет в золотисто-красное, его карие глаза сияли,
и каштановые волосы были красиво уложены. Явно увлеченный темой разговора, он
вел себя совершенно непринужденно. В какой-то момент он улыбнулся, потом
рассмеялся и показался в этот миг таким молодым (каким он, собственно, и был) и
таким обходительным и нежным, каким Тонио никогда его не видел.
Тонио не мог оторвать от учителя глаз. Даже Доменико, начавший
петь в это время у клавесина, не отвлек его внимания. Он наблюдал за тем, как
Гвидо реагирует на этот голос, и смотрел на него долго-долго, но потом вдруг
глаза Гвидо выделили его в толпе, и лицо маэстро сразу напряглось и стало
суровым.
Тонио вздрогнул, не сразу отведя взгляд. Потом перевел его
на Доменико. Закончив петь под шквал аплодисментов, мальчик бросил на Тонио
один из своих самых томных взоров, в котором откровенно читалось: «Я твой».
«Как противно!» — подумал Тонио.
