Объем опять не имел значения, главной задачей становилось
совершенствование звука. Проходил день за днем, а Тонио исполнял и исполнял это
упражнение в разных тональностях, а потом вновь и вновь возвращался к
«Асcentus».
И все это звучало в тишине класса Гвидо — в помещении с
каменными стенами, где создавался хороший резонанс, — без сопровождения
клавесина, и все это время маэстро был крайне сосредоточен, словно
прислушиваясь к тем звукам, которые сам певец не слышит.
Иногда Тонио думал, что ненавидит этого человека так сильно,
что вполне мог бы ударить его. Ему доставляло удовольствие воображать, как он
на самом деле бьет Гвидо, и потом ему становилось за это стыдно.
Но между этими никак не проявленными вспышками гнева к Тонио
приходило понимание того, что на самом деле мучает его. Дело было в том, что
Гвидо, несомненно, его презирал.
Поначалу Тонио говорил себе: «Таковы его манеры. Он варвар».
Но Гвидо никогда не бывал доволен им, крайне редко бывал вежлив, а его обычная
грубость, казалось, скрывала куда более глубокие неприязнь и недовольство. В
какие-то моменты Тонио буквально чувствовал исходящее от учителя презрение,
словно тот и в самом деле произнес что-то оскорбительное, и тогда прошлое со
всем его невыразимым унижением всплывало из глубин памяти.
И тогда, сам дрожа от гнева, Тонио предлагал маэстро то
единственное, что было ему нужно: голос, голос, голос. И, отправляясь потом
спать, лихорадочно перебирал в памяти весь день, пытаясь вспомнить малейшее
одобрение со стороны учителя.
И, сам того не осознавая, Тонио попал в ловушку, пытаясь
завоевать симпатию Гвидо, вызвать у него хоть какой-нибудь интерес.
По утрам он пытался завязать разговор. «Не правда ли,
сегодня жарче, чем вчера? Какой спектакль идет в театре при консерватории?
Через какое время я смогу принять участие в школьных постановках? Вы ведь
разрешите посмотреть мне этот спектакль?»
Гвидо что-то ворчал в ответ, но довольно равнодушно. Потом
резко отрывался от своих бумаг и объявлял:
— Итак, сегодня мы подержим каждую из этих нот в два
раза дольше, чем написано, и я хочу, чтобы «Esclamazio» было исполнено
безукоризненно.
— Ах, как всегда безукоризненно, да? — шептал
Тонио.
Но Гвидо не обращал на это никакого внимания.
Иногда учитель отпускал его лишь в десять вечера, и тогда
Тонио слышал «Esclamazio» во сне. И просыпался с этими текучими звуками в ушах.
Наконец они перешли к орнаментированию.
К тому времени Тонио научился управлять дыханием и тоном и
сосредоточиваться на том, что поет.
Но процесс орнаментирования мелодии в большей степени
требовал его личного участия. Это означало, что ему предстояло не только
освоить новые звуки или их комбинации, но и научиться добавлять их к мелодии по
собственному разумению.
Первый орнамент, который он разучил, назывался тремоло
[29]
. Требовалось петь ту же самую ноту несколько раз. Например,
брать ноту ля и петь ее так: ля-ля-ля-ля-ля и снова, с полным контролем и
настолько плавно, чтобы звуки переходили один в другой и при этом слышались
отчетливые, как серия взрывов, удары.
Когда его мозг был уже крайне измучен этим орнаментом и
когда он добился уже некоторой естественности, то перешел к трели,
заключавшейся в быстром, на одном дыхании, чередовании двух соседних звуков.
После долгих недель с «Accentus» и тягучих, насыщенных нот
«Esclamazio» это упражнение оказалось для него просто забавой. И добиваться
полной власти над голосом становилось еще увлекательнее.
Гипнотическое погружение в музыку начиналось с каждым днем
все раньше и продолжалось, казалось, дольше, чем накануне. Иногда во время
вечерних занятий у Тонио открывалось второе дыхание, и он исполнял те же
упражнения с вдохновенным изяществом и самозабвением.
Он сам как будто исчезал, весь обратившись в голос.
Маленькая комната была окутана тьмой. Свеча мерцала над каракулями, которыми
была испещрена страница, лежавшая перед ним, и звуки, которые он слышал,
казались неземными, пугая его самого.
Но он продолжал и продолжал, настойчиво совершенствуясь.
Иногда в комнату входил маэстро Кавалла и говорил, что пора
закончить урок. Тогда Тонио падал на скамью и мотал головой, прислонившись к
стене. А Гвидо начинал импровизировать за клавесином. Насыщенные, звенящие
звуки наполняли комнату. И, глядя на учителя, Тонио осознавал, как устал
физически и опустошен духовно.
Потом Гвидо говорил:
— Уходи.
И Тонио, чувствуя себя униженным, поднимался к себе наверх и
мгновенно засыпал.
Казалось, учитель больше никогда не даст ему насладиться
ариями, и даже часы композиции были сокращены для того, чтобы он весь день мог
посвятить упражнениям.
Но если в его интонациях появлялось хоть малейшее
напряжение, Гвидо немедленно отправлял его отдыхать. Иногда маэстро начинал заниматься
с другими учениками, а Тонио наблюдал за этими уроками, с интересом следя за
успехами и ошибками других мальчиков.
И каждый раз он убеждался, что Гвидо презирает других
учеников ничуть не меньше, чем его. Иногда это приносило ему приятное успокоение.
Но чаше он огорчался, как если бы это касалось его самого. Когда же Гвидо бил
учеников, а такое случалось нередко, Тонио приходил в ярость.
Однажды, когда Гвидо побил маленького флорентийца Паоло,
Тонио окончательно вышел из себя и прямо заявил учителю, что он мужлан, хам и
грубиян.
Из всех малышей, часто вызывавших его интерес, а иногда даже
жалость, Паоло был единственным, кого Тонио никогда не забывал. Но больше всего
его возмутила несправедливость наказания. Под руководством Гвидо Паоло
продвинулся так далеко, насколько мог в силу своих способностей. Он был озорным
по натуре, смешливым и улыбчивым, и именно это в большей степени, чем что-либо
другое, повлекло наказание. Поэтому Тонио просто побелел от гнева.
Но Гвидо лишь рассмеялся.
И познакомил Тонио с упражнением, призванным стать итогом
всех более ранних уроков, — пением пассажей.
