— И тебе уже пятнадцать. Слишком поздно для того, чтобы
начинать петь по-настоящему, — продолжал он. — Но я скажу тебе
сейчас, что через три года ты будешь готов к выступлению на любой сцене Европы,
если будешь выполнять все, что я скажу. Мне не важно, хочешь ты на самом деле
стать великим исполнителем или нет. Мне все равно. Я тебя не спрашиваю. У тебя
великий голос, и поэтому я сделаю из тебя великого исполнителя. Я подготовлю
тебя для сцены, для двора, для всей Европы. А после этого ты сможешь делать с
этим все, что тебе угодно.
Тонио пришел в ярость. Он вскочил и ринулся к этому
сердитому плосконосому человеку у клавесина.
— Вы могли бы спросить меня, почему я решил вчера
вернуться сюда! — бросил он в самой язвительной и холодной манере.
— Не говори так со мной никогда, — усмехнулся
Гвидо. — Я твой учитель.
И без дальнейших слов достал первое упражнение.
* * *
Они начали в тот день с простого «Accentus»
[28]
.
Тонио были показаны шесть нот в восходящем порядке: до, ре,
ми, фа, соль, ля. А потом ему были предъявлены те же шесть нот в более сложном
построении, так что получалась изящно восходящая мелодия с малыми подъемами и
спусками, где каждый тон был украшен как минимум четырьмя нотами, тремя
восходящими и одной нисходящей.
Все это он должен был петь на одном дыхании, уделяя каждой
ноте одинаковое внимание. При этом гласный звук должен был произноситься
исключительно точно, а все вместе должно было быть плавным.
И петь эту мелодию предстояло снова и снова, день за днем, в
этой тихой пустой комнате, без всякого аккомпанемента, до тех пор, пока она не
потечет из горла Тонио естественно и ровно, без малейшего намека на вдох в
начале и на нехватку дыхания в конце.
В первый день Тонио казалось, что это упражнение сведет его
с ума.
Но на второй день, уверенный в том, что монотонность
является изощренной формой пытки, он вдруг заметил в себе изменение. В какой-то
миг после полудня словно лопнул пузырь, надутый его раздражительностью. Ошметки
пузыря опали, как лепестки бутона, и из их середины вырос огромный цветок.
Этим цветком было гипнотическое внимание к звукам, которые
он пел, уплывание с ними, медленное, как во сне, осознание того, что всякий
раз, приступая к «Accentus», он познает в нем какой-нибудь новый и
завораживающий аспект, пусть самый незначительный.
К концу первой недели он уже перестал следить за теми
разнообразными задачами, которые должен был решить, и знал лишь то, что голос
его полностью изменился.
Снова и снова Гвидо указывал ему на то, что он спел до, ре
или ми более любовно, чем остальные ноты. «Ты любишь их больше других? Ты
должен относиться к ним одинаково». Снова и снова Гвидо напоминал ему:
«Legato». Это значило: «Соединяй их медленно, плавно». Глубина не имела
значения. Выражение чувства не имело значения. Но каждый тон должен был быть
красив. Для этого недостаточно спеть с абсолютной точностью (Гвидо уже говорил
Тонио довольно ворчливо о том, что у того от Бога абсолютный слух, но ведь и
Алессандро когда-то говорил ему об этом), но требовалось, чтобы каждый звук был
красив сам по себе, как капелька золота.
Потом учитель садился и объявлял: «Еще раз, с начала», и
Тонио, не обращая внимания на то, что у него плывет перед глазами и голова
раскалывается, начинал с самой первой ноты и постепенно втягивался в
упражнение.
Но в какой-то момент, с неизменным чутьем, когда у Тонио уже
болью сводило все тело от изнеможения, Гвидо освобождал его от этого упражнения
и отсылал за конторку позаниматься композицией или контрапунктом. Но только
стоя.
— Не сиди больше за письменным столом. Твоей грудной
клетке вредно стеснение. И никогда, никогда не делай ничего такого, что бы
могло повредить твоему голосу или грудной клетке, — не раз предупреждал
он.
И Тонио, несмотря на боль в ногах, кивал, благодарный уже за
то, что может хотя бы ненадолго забыть об «Accentus».
Но тут появлялся какой-нибудь младший ученик и начинал
мучиться над тем же упражнением.
Неизвестно, сколько уже времени пел Тонио эти элементарные
пассажи, когда Гвидо наконец добавил две ноты вверху и две ноты внизу и
разрешил ему петь во все более быстром темпе, а затем в еще чуть более быстром.
Четыре новые ноты — это было достижение, и Тонио саркастически заметил, что
теперь ему непременно должно быть позволено отметить это событие и напиться.
Гвидо проигнорировал его замечание.
Но жарким полуднем, когда Тонио уже был на грани бунта,
Гвидо вдруг дал ему несколько только что написанных арий и сказал, что он может
воспользоваться клавесином и подыграть себе.
Тонио схватил ноты, прежде чем слова благодарности успели
вырваться из его уст. Для него это было подобно нырянию в теплое море под
летними звездами. И он пропел уже вторую из песен почти до самого конца, когда
вдруг понял, что Гвидо, конечно, слушает его. А потом непременно скажет, что
исполнение было ужасным.
Он попытался сознательно применить то, чему научился
благодаря «Accentus», и вдруг понял, что и до этого пел, применяя обретенные
навыки. Он артикулировал слова песен отчетливо, но легко; в его пении появились
новая плавность и контроль, бесконечно облегчившие для него непосредственное
восприятие музыки.
В этот момент он впервые почувствовал, что способен на
многое.
И, вернувшись к упражнениям, с небывалой ранее уверенностью
управлял голосом. Поздно вечером, когда он был уже таким усталым, что тут же
рухнул бы при первой мысли о собственных ногах, руках или о мягкой подушке,
Тонио подумал о том, что превратился из человека в инструмент, начинающий
звучать, когда кто-то играет на нем.
К тому времени, когда он поднялся по лестнице, голова его
была совсем пуста. Оказавшись в постели, он вдруг осознал, что по крайней мере
десять дней ни разу не вспомнил о случившемся с ним перед тем, как он сюда
попал.
На следующее утро Гвидо сообщил ему, что благодаря его
замечательному прогрессу они теперь приступают к «Esclamazio». Что с любым
другим учеником такой прыжок был бы немыслимым, но для Тонио он выработал
совершенно особый порядок.
Итак, это было «Esclamazio»: медленное и абсолютно
управляемое наращивание и ослабление звука, начиная с мягкого интонирования до
все большего повышения громкости, а затем медленного понижения и мягкого
окончания. Или, напротив, громкое начало, мягкое ослабление звука в середине, а
затем наращивание и громкий конец.
