Он стал цепляться за землю, а она уходила вниз, и мелкие
камешки сыпались ему в рот. Сама земля двигалась, вздымалась кверху! Яростный
грохот оглушил его. Дым и пепел вились вокруг столба ослепляющего пламени, при
свете которого был виден высокий голый конус, уходящий к небесам. Тонио снова
двинулся вперед. Протянул руку к дереву, стоявшему всего в нескольких ярдах
выше, как последний, упрямый и измученный часовой, но упал и почувствовал, что
его подбросило вверх, в то время как дерево с жутким треском расщепилось пополам.
Повсюду открывались трещины, из которых поднимался кипящий
пар. Тонио стал поспешно отползать назад.
В рот набивалась грязь, к ресницам прилипали мертвые листья.
Но перед полуослепшими глазами по-прежнему стояла красная вспышка, как при
взрыве. Он отчаянно цеплялся за землю, которая поднимала его, перекатывала с
боку на бок. Снова раздался грохот, и его затрясло. Но хотя его горло сжималось
спазмами крика, хотя руки цеплялись за камни, он не слышал ни одного звука,
который исходил бы от него самого, он вообще не чувствовал в себе жизни, ибо
стал частью горы и ревущего котла внутри ее.
Глава 7
Его лица коснулись теплые лучи солнца.
Дым висел в воздухе мириадами мельчайших частиц. Но где-то
далеко пели птицы. И это было не раннее утро. Перевалило за полдень, и он мог
определить это и по положению солнца на небе, и по ощущению тепла на лице и
руках. Притихшая гора негромко ворчала.
Тонио только что открыл глаза. Долгое время лежат
неподвижно, а потом понял, что рядом с ним стоит какой-то человек.
Его силуэт на фоне голубого неба был нечеток, а сам он был
настолько изнурен, бледен и так дико таращил глаза, что казался ожившим
мертвецом.
В первый момент испугавшись, Тонио тут же разглядел за его
спиной прекрасные зеленые склоны, сливавшиеся внизу с плодородной долиной, на
которой выделялась мозаика ярких красок и света — Неаполь. Стоящим рядом
человеком был всего лишь местный житель, вышедший некоторое время тому назад из
своей хижины, чтобы предостеречь Тонио.
Не произнеся ни слова, он протянул руку. Вытащил Тонио из
грязи и медленно повел его вниз с горы.
* * *
Добравшись до города, Тонио зашел в одну из лучших гостиниц
на Моло и снял дорогой номер из нескольких комнат. Послал слугу в лавку за
парой чистого белья и смог наконец вымыться.
Искупавшись, он приказал вынести лохань из комнаты и
какое-то время стоял перед зеркалом голышом, разглядывая себя. Потом облачился
в чистую рубашку, аккуратно расправив кружева у воротника и на манжетах, надел
бриджи, чулки и сюртук и вышел на веранду.
На завтрак ему принесли фрукты и шоколад и еще турецкий
кофе, который он так любил пить в Венеции.
Он уселся на открытом воздухе, глядя на белый пляж и
голубовато-зеленоватое море.
В море было полно рыбацких лодок и судов, направлявшихся в
порт.
Прямо под его верандой лежала площадь под названием Ларго,
наполненная той суетной и суматошной жизнью, которую он уже привык здесь
видеть.
Тонио напряженно размышлял.
Хотя наступил редкий в его жизни момент, когда ему совсем
незачем было это делать.
Прошло уже четырнадцать дней с тех пор, как он приехал в
Неаполь. А перед этим — еще четырнадцать дней в пути, после того как они
покинули убогую комнатенку в Фловиго. И все это время он, вероятно, ни разу не
использовал по-настоящему свой разум.
То, что случилось с ним, навалилось на него всей тяжестью. И
он никак не мог представить и осмыслить полную картину происходящего. Скорее
можно сказать, что разные аспекты случившегося роились вокруг него, как
жужжащие мухи, посланницы ада, призванные свести его с ума, и это им почти
удалось. Раздираемый ненавистью, снедаемый скорбью по тому мужчине, которым
никогда уже не будет, он ополчался против каждого встречного и даже против себя
самого, без всякой цели и без надежды, ничего не исправляя и никого не
побеждая.
Что ж, все это позади.
Все изменилось.
Хотя он и не вполне был уверен, что изменилось. Но после
ночи, проведенной на Везувии, когда он мог двигаться, только если гора решала
подвинуть его, он понял, что самое худшее, самое ужасное с ним уже произошло и
теперь это позади.
И главным в этом изменении было осознание — пришедшее не в
пылу гнева, но с холодной неотвратимостью, в миг опасности, — что он
теперь остался один, абсолютно один.
У него никого не было.
Карло сотворил с ним зло, неустранимое зло.
И это зло отделило Тонио от всех, кого он любил. Совершенно
отделило. Он никогда не сможет жить среди родственников и друзей. А если бы это
даже было возможно, то их жалость, их любопытство, их отвращение просто
уничтожили бы его.
Даже если бы ему не был запрещен въезд в Венецию, он никогда
не смог бы вернуться туда из-за мучительного чувства унижения. Венеция и все,
кого он знал и любил, оказались потеряны для него навсегда.
Хорошо. Это была более простая часть размышлений.
Теперь — более сложная.
Андреа тоже предал его. Наверняка Андреа знал, что Тонио —
не его сын. И тем не менее заставил поверить в это, настроив Тонио против
Карло, чтобы он продолжат за Андреа его битву после его смерти. Это было
ужасное, ужасное предательство.
Но даже теперь Тонио знал, что сказал бы Андреа в свое
оправдание. Если бы не Андреа, кем бы он стал? Первенцем в позорном выводке
бастардов, детей опорочившего себя аристократа и обесчещенной девушки из
монастыря? Какой была бы тогда его жизнь? А Андреа наказал непокорного
отпрыска, который не заслуживал ничего, спас честь семьи и сделал Тонио своим
сыном.
Но даже воля Андреа не могла творить чудеса. С его смертью
созданные им в собственном доме иллюзии и порядки рухнули. И он ни разу не дал
Тонио понять, что его ожидает. Он отправил его на битву, сплошь основанную на
лжи и полуправде.
Не порождалось ли все это, в конце концов, неправильно
понятой гордостью? Тонио не суждено было это узнать.
Но что он теперь знал и понимал, так это то, что он вовсе не
сын Андреа и что человек, подаривший ему историю и судьбу, покинул его, а с ним
исчезли и его мудрость, и его намерения, оставшиеся навек вне досягаемости.
Да, он потерял Андреа.
И что осталось от рода Трески? Карло. Карло, который сделал
это с ним, Карло, которому недостало храбрости убить его, но хватило хитрости
понять, что ради рода Трески Тонио никогда и ни в чем не обвинит его.
