И если одни не видели, другие им это объяснили: для того
чтобы занять важный пост в правительстве, требовались деньги, и для того, чтобы
воспитывать сыновей для будущего служения республике, тоже требовались деньги,
а из всех Трески, по иронии судьбы, деньги водились только у Карло. Поэтому все
те, кто надеялся упрочить свое влияние, начали обращаться к нему. Это был
естественный политический процесс.
А Карло между тем всячески себя развлекал. Он не делал
ничего предосудительного: всем наносил визиты, повсюду обедал, в свободное
время играл, часто посещал театры, и все видели, что он — истинное дитя своего
родного города.
Тонио почти не бывал дома, зачастую он даже ночевал у
Беттины, в комнатке над маленькой таверной ее отца неподалеку от площади.
Дважды его двоюродная родня, Лизани, вызывала его на ковер, отчитывая за
поведение и грозя ему гневом Большого совета, если он не начнет вести себя, как
подобает патрицию.
Но его жизнь протекала на задворках города, чаще всего — в
объятиях Беттины.
К тому моменту, когда зазвонили колокола в Пасхальное утро,
о голосе Тонио в Венеции уже ходили легенды.
* * *
На узеньких улочках за Большим каналом люди начали
специально ждать его. На Эрнестино никогда прежде не сыпался такой поток
золотых монет. Тонио все отдавал ему.
То исключительное наслаждение, которое он познал в эти ночи,
было всем, чего он желал, хотя сам он до конца не понимал значения
происходящего.
Он знал только, что усыпанное звездами небо и ощущение на
коже соленого морского ветра действуют на него волшебно, рождая особенное
вдохновение и придавая голосу особую силу. Возможно, он осознавал, что голос —
единственное, что осталось у него с того недавнего времени, когда существовали
отец, мать и сын и сам Дом Трески. Может быть, причиной было то, что теперь он
пел один, а не вместе с матерью. Она выставила его вон, и он ушел в мир, и теперь
не было пределов диапазону звуков, подвластных ему. Иногда во время пения ему
грезился Каффарелли, и Тонио воображал себя стоящим на сцене, но все же его
собственное исполнение отличали гораздо большая проникновенность и глубина
чувств.
Люди плакали. Выкрикивали слова любви, опустошая свои
кошельки. Требовали, чтобы им назвали имя обладателя этого ангельского сопрано,
посылали слуг, желая, чтобы он и его маленький оркестр поднялись в роскошные
обеденные залы. Он никогда не принимал приглашения.
Но под утро, когда небо светлело, он следовал за Эрнестино в
одно из его любимых местечек.
— За всю свою жизнь, — беспрестанно твердил
Эрнестино, — я не слышал такого голоса. У вас божественный дар, синьор.
Пойте, пойте, пока можете, ведь уже скоро эти высокие ноты покинут вас навеки.
Сквозь мягкий дурман опьянения доходило до Тонио истинное
значение его слов. Он должен стать мужчиной, и эта потеря будет одной из многих
прочих потерь.
— Это происходит сразу, в одночасье? — как-то
спросил он, остановившись на узкой улочке и прислонившись головой к стене дома.
Он поднял жбан и почувствовал, что вино, как обычно, потекло
по подбородку. Но ему нужно было смыть горечь, которая ощущалась во рту.
— Боже мой, ваше превосходительство, неужели в вашем
окружении не было ни одного мальчика, у которого изменился бы голос?
— Нет, вокруг меня не было мальчиков, лишь пожилой
мужчина и очень молодая женщина. Я ничего не знаю о мальчиках и очень мало знаю
о мужчинах. И если уж на то пошло, я и о пении почти ничего не знаю.
В другом конце улочки, на которой они стояли, появилась
чья-то фигура. Человек двинулся вдоль противоположных стен, почти вжимаясь в
них, и Тонио ощутил смутное беспокойство.
— Иногда это происходит быстро, — говорил
Эрнестино, — а иногда длится и длится. Голос ломается, вы не можете ему
доверять. Но поскольку для своего возраста вы очень высокий, ваше
превосходительство, и к тому же... — Взяв в руки жбан, он улыбнулся. Тонио
понял, что певец думает о Беттине. — Это может случиться с вами раньше,
чем с большинством других. — С этими словами Эрнестино положил на плечи
Тонио свою тяжелую руку и повел его дальше.
Фигура на противоположной стороне улочки куда-то исчезла.
Тонио улыбнулся в темноте и вновь погрузился в размышления.
Он вспоминал последние обращенные к нему слова отца. И вдруг мучительная боль
пронзила его. Он почувствовал себя страшно одиноким даже в этой теплой
компании.
«Когда ты решишь стать мужчиной, ты им станешь». Но разве
мозг может управлять плотью? Он покачал головой, отвечая сам себе. И внезапно
разозлился на Андреа.
И еще ему показалось непростительным то, что он должен
сейчас находиться здесь, бродить с бедными уличными певцами по грязным
закоулкам. Но он шел вперед, все больше опираясь на Эрнестино.
Они дошли до канала. Впереди, под аркой моста, где
собирались гондольеры, горели фонари.
И тут вновь появилась та же фигура. Тонио не сомневался, что
это тот же самый человек, крепкого сложения и высокого роста. Он наблюдал за
ними, это было совершенно очевидно.
Тонио схватился за шпагу, но тут же был остановлен.
— Что с вами, ваше превосходительство? — спросил
Эрнестино.
Они были всего в двух шагах от таверны Беттины.
— Вон тот человек, там! — пробормотал Тонио еле
слышно: тяжесть подозрения сломила его, сделала слабым. «Он желает моей смерти?
Подослал наемного убийцу?» Ему казалось, что удар уже нанесен и что жизни
больше нет, а есть только это кошмарное место: у моста маячит страшный
незнакомец, а чужие люди влекут его к каким-то неведомым вратам.
— Не беспокойтесь, ваше превосходительство, —
успокоил его Эрнестино. — Это всего-навсего маэстро из Неаполя. Учитель
пения приехал сюда в поисках талантливых мальчиков. Разве вы его раньше не
видели? Он же тенью ходит за вами.
* * *
Когда Тонио очнулся от пьяного сна и оторвал голову от стола
в таверне, уже наступил рассвет. Сидящая рядом Беттина обнимала его, словно
желая защитить от встающего солнца, а Эрнестино бессвязно и сердито ругался с
ее отцом.
У двери, прислонившись к стене, стоял крепко сбитый, совсем
еще молодой человек с каштановыми волосами, необычайно большими, суровыми
глазами и плоским, словно расплющенным, носом. На незнакомце был поношенный
камзол, а на боку висела шпага с латунной рукояткой. Учитель пения в упор
смотрел на Тонио. Тот поднял кружку.
