В черном бархатном платье она выглядела ослепительно.
Оливковая кожа была залита румянцем, и в свете старого фонаря, падавшем на нее
в темной фельце
[7]
гондолы, куда она проскользнула, лицо с
чуть раскосыми глазами точь-в-точь походило на лица мадонн со старых
византийских картин. Она усадила его к себе на колени. Занавеска задернулась.
— Ты меня любишь? — спросила она.
Тонио молчат, дразня ее. Тогда она прижалась к нему щекой, а
потом пощекотала своими длинными ресницами, так что он непроизвольно
рассмеялся.
— Ты меня любишь?
— Да.
Он тут же почувствовал ее теплое и нежное объятие и на мгновение
застыл, чтобы продлить сладкое ощущение.
Когда они пересекали площадь, он танцевал, держась за руку
матери. Все были там! Он отвешивал поклон за поклоном, чьи-то руки теребили его
волосы, прижимали его к надушенным юбкам. Молодой секретарь отца, синьор Леммо,
семь раз подбросил мальчика высоко в воздух, пока мать не остановила его. А его
красавица тетушка Катрина Лизани, с двумя сыночками на буксире, откинула
покрывало и, подхватив Тонио на руки, прижала к своей благоухающей белой груди.
* * *
Но как только они вошли в огромную церковь, Тонио замолчал.
Никогда прежде не доводилось ему видеть подобное зрелище.
Повсюду, опоясывая мраморные колонны, горели свечи и факелы, ярко вспыхивавшие
при каждом порыве ветра из открытых дверей. На огромных куполах сияли ангелы и
святые, и все стены, арки и своды вокруг пульсировали золотом, мерцали
миллионами и миллионами крошечных граней.
Не произнеся ни слова, Тонио вскарабкался на руки матери,
как на дерево. Она даже качнулась под его тяжестью и засмеялась.
А потом по толпе, как треск разгорающихся щепок, пробежал
ропот восторга. Затрубили фанфары. Тонио неистово завертел головой, пытаясь
определить их местоположение.
— Смотри! — прошептала ему мать, схватив за руку.
А над головами людей, на огромном троне под развевающимся
балдахином, появился дож. Воздух наполнился резким, тяжелым запахом ладана. А
фанфары заиграли еще громче и пронзительнее.
А потом появились члены Большого совета в сверкающих
одеяниях.
— Вон твой отец! — воскликнула мать Тонио, едва не
задыхаясь от полудетского возбуждения.
Показалась высокая, костлявая фигура Андреа Трески. Рукава
его одеяния волочились по полу, седые волосы походили на львиную гриву, а
глубоко посаженные выцветшие глаза смотрели в одну точку, так же как глаза
статуи, что была перед ним.
— Папа! — не удержался от возгласа Тонио.
Кто-то обернулся. Мать старалась побороть смех. И в это
время советник заметил в толпе сына. Его взгляд тут же дрогнул, лицо совершенно
изменилось, и он улыбнулся почти восторженной улыбкой, а глаза его оживленно
заблестели.
Мать Тонио покраснела.
Но тут внезапно, словно из воздуха, раздалось пение — мощное
пение высоких, ясных голосов. У Тонио перехватило дыхание. Какое-то мгновение
он не мог двигаться, совершенно потрясенный, а потом вздрогнул и поднял глаза
кверху. Резкий свет тут же ослепил его.
— Не вертись! — сказала мать, еле удерживая его на
руках.
А пение становилось все более мощным и полнозвучным.
Оно накатывало волнами с другой стороны огромного нефа, и
одна мелодия переплеталась с другой. Тонио казалось, что он это видит —
гигантскую золотую сеть, брошенную в волнистое море, сверкающее на солнце.
Словно сам воздух был залит звуком. А только потом он заметил певцов — высоко у
себя над головой.
Они стояли на двух огромных хорах по левую и правую сторону;
рты были открыты, а лица светились отраженным светом. Они были похожи на
ангелов с мозаичных панно.
Тонио тут же свалился на пол, почувствовав, как по плечу
скользнула рука матери, пытавшейся поймать его. Мальчик продрался сквозь
скопление плащей и юбок, пропахших духами и зимним воздухом, и увидел перед
собой дверь, которая вела на лестницу.
Когда он лез наверх, ему казалось, что стены вокруг дрожат,
точно струны органа, и совершенно внезапно он очутился там — в самом тепле
хоров, среди этих высоченных певцов.
Возникло легкое замешательство. Тут же он оказался у самых
перил и заглянул в глаза одного великана — именно великана, а не
человека, — с голосом чистым и прекрасным, как звук фанфар. Этот человек
пел одно великое слово: «Аллилуйя!», и оно звучало по-особенному, как призыв,
обращенный к кому-то. И все остальные мужчины, стоявшие позади великана,
подхватывали этот клич, повторяя его вновь и вновь, так что одно слово
накатывало на другое, подобно волне.
А с другой стороны церкви второй хор вторил первому,
наращивая и наращивая звук.
Тонио открыл рот. И запел. Он выпевал то же
одно-единственное слово одновременно с певцом-великаном и вдруг почувствовал на
плече теплую руку. Певец кивал ему, и в его больших и несколько сонных карих
глазах читалось: «Да, продолжай!» А потом Тонио прижался к худому — он сразу
почувствовал это через одежду — боку этого человека, и тут же вокруг его талии
обвилась рука и его подняли вверх.
Внизу блистало все собрание: дож на своем троне, члены
Сената в пурпурных одеяниях и все патриции Венеции в белых париках, но Тонио не
отрывал глаз от лица певца, завороженный тем, что их голоса звучат в унисон.
Тонио не чувствовал своего тела, ибо был вознесен в воздух слившимися воедино голосами
— своим и певца. Он видел наслаждение в сверкающих глазах мужчины, из которых
улетучилась сонливость. И все удивлялся тому мощному звуку, что вырывался из
груди этого человека.
* * *
Когда все окончилось и мальчик снова был водворен на руки
матери, она обратилась к великану, отвесившему ей глубокий поклон:
— Благодарю тебя, Алессандро.
* * *
— Алессандро, Алессандро, — шептал Тонио, уже сидя
в гондоле. А потом, прижавшись к матери, с отчаянием спросил: — Мама, когда я
вырасту, я буду так петь? Я буду петь так, как Алессандро? — Он был не в
силах объяснить. — Мама, я хочу быть одним из этих певцов!
— О Боже, Тонио, нет! — Она рассмеялась. И, как-то
странно махнув рукой его нянюшке Лине, подняла глаза к небесам.
* * *
