И хотя его собственные учителя хвалили те оперы, что он
писал, Гвидо по-прежнему не выделялся среди множества конкурентов. Его
композиции то называли «чересчур оригинальными», то, наоборот, объявляли «не
слишком вдохновенным подражанием».
Много раз тяжелая, однообразная жизнь грозила сломить его. И
он все яснее понимал, что хотя бы один настоящий ученик может изменить все.
Но для того чтобы привлечь достойных студентов, Гвидо должен
был создать хотя бы одного блестящего певца из тех бездарностей, что
доставались ему.
По прошествии времени он убедился, что это невозможно. Он
был не алхимиком, а просто гением.
* * *
В двадцать шесть лет, отчаявшись обрести достойного ученика,
Гвидо получил от своих наставников маленькую стипендию и разрешение отправиться
в путешествие по Италии в поисках новых голосов.
— Может, он кого-нибудь и найдет, — пожал плечами
маэстро Кавалла. — В конце концов, посмотрите, чего он смог добиться до
сих пор!
И как бы ни были преподаватели огорчены тем, что он уезжает
так далеко, все же дали ему свое благословение.
Глава 18
За свою жизнь Тонио не раз слышал об этой восхитительной
летней поре под названием «дачный сезон», с долгими ужинами на всю ночь, когда
меняют столовое серебро и кружевные скатерти для каждой смены блюд, и
неторопливыми водными прогулками вверх и вниз по Бренте. На виллу будут
приходить музыканты, и, может быть, когда профессиональных музыкантов под рукой
не окажется, играть станут Тонио с Марианной. И все семейства создадут собственные
маленькие оркестры: этот человек, например, здорово играет на скрипке, тот — на
контрабасе, а этот сенатор столь же талантливо обращается с клавесином, как
любой из профессионалов. Будут приглашены девушки из консерваторий, будут
прогулки на свежем воздухе, пикники на траве, верховая езда, спортивное
фехтование, просторные сады осветятся гирляндами фонариков.
Тонио упаковал все старые ноты, с трудом представляя себе,
как будет петь перед публикой. А мать с нервным смешком напомнила ему о страхах
на ее счет («Мое плохое поведение!»). И все же его неприятно поражало, когда он
видел ее бродящей по комнате в корсете и нижней рубашке, между тем как
Алессандро сидел тут же с чашкой шоколада.
Но в то утро, на которое был назначен отъезд, синьор Леммо
постучался в дверь к Тонио.
— Ваш отец... — запинаясь, произнес он. — Он
у вас?
— У меня? Почему? Почему вы подумали, что он может быть
у меня?
— Я не могу его найти, — прошептал синьор
Леммо. — И никто не может.
— Но это же смешно, — сказал Тонио.
Через несколько минут он понял, что взбудоражен весь дом.
Все были заняты поисками. Марианна и Алессандро, которые ждали его у входной
двери, вскочили на ноги, когда он сообщил им об исчезновении отца.
— А вы были в архиве внизу? — поинтересовался
Тонио.
Синьор Леммо тут же отправился туда и вернулся, чтобы
сказать, что нижний этаж, как обычно, пуст.
— А на крыше? — спросил Тонио.
Но на этот раз он не стал ждать, когда кто-то отправится
туда. У него было сильное предчувствие, что именно там они могут найти Андреа.
Сам не зная почему, всю дорогу наверх по лестнице он был уверен, что это так.
Но дойдя до верхнего этажа, он увидел в конце коридора свет,
льющийся из открытой двери. Тонио знал, что где-то здесь спали слуги, а также
Анджело и Беппо и что одна комната всегда была на замке. Маленьким мальчиком он
разглядывал в ней мебель через замочную скважину. Тогда он пытался открыть
замок, но безуспешно.
И теперь у него возникло смутное подозрение. Тонио быстро
зашагал по коридору, уверенный, что синьор Леммо следует за ним.
Отец действительно оказался в этой комнате. В одном лишь
фланелевом халате он стоял перед окнами, выходившими на канал. Сквозь тонкую
материю выступали лопатки. Андреа что-то бормотал, словно говорил сам с собой
или молился.
Долгое время Тонио выжидал, обводя глазами стены, увешанные
зеркалами и картинами. Создавалось впечатление, что крыша давно протекла: на
полу были огромные пятна сырости. В комнате стоял запах плесени и запустения.
Очевидно, кровать была застелена отсыревшим, полусгнившим покрывалом. Занавеси
долго висели без движения; часть оконного стекла отвалилась. На маленьком
столике у обитого камчатной тканью стула стоял бокал с темным осадком на дне.
Лежала вниз страницами открытая книга, а другие, на полках, так раздулись, как
будто вот-вот разорвутся кожаные переплеты.
Не нужно было объяснять Тонио, что это комната Карло, что
покинута она была в спешке и до настоящего момента в нее никто не входил.
Потрясенный, глядел он на шлепанцы у кровати, на изгрызенные
крысами свечи. А потом заметил приставленный к комоду, словно брошенный
второпях портрет.
Он был в знакомой овальной раме с золотым квадратным
ободком, как и все картины в расположенной внизу галерее и в большой гостиной,
откуда его, видимо, и принесли. С портрета смотрело лицо брата, изображенное на
редкость мастерски. Те же широко расставленные черные глаза, с полной
невозмутимостью взирающие на разрушенную комнату.
— Подождите за дверью, — мягко попросил Тонио
синьора Леммо.
Окно было распахнуто, и из него открывался вид на скаты
красных черепичных крыш, прорезаемые тут и там зеленью садиков и остриями
шпилей, и на купола собора Сан-Марко вдали.
Вдруг из губ Андреа вырвался свистящий звук. Тонио
почувствовал, как боль пронзила виски.
— Отец? — осторожно проговорил он, приближаясь.
Андреа повернул голову, но в его карих глазах не мелькнуло и
тени узнавания. Лицо выглядело еще более изможденным, чем всегда, и блестело от
пота. Глаза, обычно такие живые, если в них не было суровости, теперь утратили
ясность и словно подернулись пленкой.
Потом лицо Андреа медленно просветлело.
— Я... Я... Ненавижу... — прошептал он.
— Что, отец? — переспросил Тонио, страшно
напуганный происходящим.
— Карнавал, карнавал, — бормотал Андреа, и губы
его дрожали. Он положил руку на плечо Тонио. — Я... Я... Я должен...
— Может, вы спуститесь вниз, отец? — решился
сказать Тонио.
И тогда на его глазах с отцом начала происходить страшная
перемена. Глаза его расширились, рот перекосился.
— Что ты здесь делаешь? — прошептал Андреа. —
Как ты вошел в этот дом без моего разрешения?
Он резко распрямился и затрясся от захлестнувшего его гнева.
