Боже мой, ты привел в упадок и почти разрушил наш дом, ты
погубил и довел до безумия женщину, ты оскопил своего сына и сломал ему жизнь,
а теперь осмеливаешься жаловаться на обвинения и подозрения и заявляешь, что
тебя вынуждали лгать!
Боже правый, да что же ты такое на самом деле, если твое
своеволие, твое себялюбие и твоя гордость требуют такой цены!
— Я ненавижу тебя! — закричал Карло. — Я
проклинаю тебя! Я жалею, что не убил тебя! Если бы я мог, то бы убил тебя
сейчас!
— О, я охотно этому верю, — ответил Тонио слабым,
дрожащим голосом. — И при этом ты снова сказал бы мне, если бы тебе
пришлось это сделать, что в этом, как и во всем остальном, у тебя не было
выбора!
— Да, да и еще раз да! — ревел Карло.
Тонио замолчал. Он все еще дрожал от силы собственных слов и
теперь, казалось, пытался успокоиться, молчанием остудить закипевший гнев. Его
глаза были устремлены на Карло, но лишены выражения. Вернее, все лицо обрело
прежнее выражение невинности.
— А теперь ты не оставил бы выбора мне, не так
ли? — спросил он. — Ты бы сделал все, чтобы я был вынужден убить
тебя, здесь, сейчас, хотя все инстинктивные чувства во мне пытаются спасти тебя
даже вопреки твоему собственному желанию.
Лицо Карло, застывшее с выражением ярости, еле заметно
дрогнуло.
— Я не хочу убивать тебя! — прошептал
Тонио. — При всей твоей ненависти, безжалостности и бесконечной злобе я не
хочу убивать тебя. И не из жалости к тебе, несчастному человеку, а по причинам,
которые ты никогда не уважал и никогда, никогда не понимал.
Он помолчат, успокаивая дыхание. На его лице отсвечивало
пламя очага.
— Я имею в виду то, что ты — сын Андреа, —
объяснил он медленно, почти устало. — Что ты — его плоть и кровь и ты —
моя плоть и кровь. Что ты — Трески, хозяин дома моего деда. Что на твоем
попечении находятся мои малолетние братья, которых я не хочу оставить круглыми
сиротами. И что ты, несмотря на твои горькие жалобы на это, представляешь в
правительстве Венеции нашу фамилию!
Ради всего этого я сохранил бы тебе жизнь. Ради этого я
приехал сюда, надеясь, что смогу сохранить тебе жизнь, а еще и ради той
печальной истины, что ты — мой отец, мой отец, и я не хочу, чтобы мои руки
обагрились твоей кровью!
Тонио снова остановился. Нож он по-прежнему держал в руках,
а глаза его стати далекими и тусклыми. Казалось, страшная усталость навалилась
на него и в его настроении произошла резкая перемена.
И проницательный Карло заметил это, хотя его лицо хранило
насмешливое выражение, означавшее, что он не верит искренности Тонио.
— А еще, может быть, потому, наконец, — прошептал
Тонио, — что я не хочу, чтобы ты заставил меня сделать это. Я не хочу
предстать перед Господом как отцеубийца и скулить, как скулишь ты: «У меня не
было выбора!» Но можешь ли ты понять это? Можешь ли принять мудрость, выходящую
за пределы твоего своеволия и гордости? И согласиться с тем, что нет другого
способа развязать этот узел мести, несправедливости и крови?
Склонив голову набок, Карло смотрел на Тонио одним
прищуренным глазом. Ненависть к сыну пульсировала в нем в ритме биения сердца.
— Я устал ненавидеть тебя, — прошептал
Тонио. — Я устал бояться тебя. Мне теперь кажется, что ты для меня —
ничто, какой-то отвратительный шторм, сбивший с курса мою беззащитную лодку.
То, что я потерял, вернуть невозможно. Но я не хочу больше распрей с тобой. Не
хочу ненависти, не хочу злобы.
Скажи мне, отец, хотя ты ни о чем меня не просил, можешь ли
ты поверить в то, что мне не нужно от тебя ничего, кроме твоего обещания? Ты
обещаешь, что отныне не будешь пытаться убить меня, и тогда я оставлю тебя
здесь целым и невредимым. Я уеду из Венеции так же, как приехал, и никогда не
буду пытаться причинить вред тебе или тем, кого ты любишь. Если ты не веришь
этому сейчас, то поверишь, когда я покину тебя. Но для этого, отец, теперь ты
должен уступить. Ты должен дать мне свое обещание. Вот для чего я приехал сюда.
Вот почему я не убил тебя до сих пор. Я хочу, чтобы все было кончено между
нами! Я хочу, чтобы ты вернулся в наш дом, к моим братишкам. Я хочу, чтобы ты
дал мне обещание!
Карло медленно нахмурился. Низким, утробным голосом
пробормотал:
— Ты издеваешься надо мной...
Резкая судорога исказила лицо Тонио. Но уже через секунду
оно разгладилось. Он опустил глаза.
— Отец, ради всего святого! — прошептал он. —
Ради самой жизни!
Карло внимательно смотрел на него. Его зрение теперь было
острым, болезненно острым, хотя вся комната уже погрузилась во тьму. И он
испытывал такую ненависть к возвышавшейся над ним темной фигуре, что мало что
иное могло сейчас проскользнуть в его сознание.
Он увидел, что нож в руке Тонио шевельнулся. Тонио изящно
перевернул его и держал рукояткой к Карло. При желании тот мог бы его схватить.
— Отец, твое обещание. Твоя жизнь за мою жизнь, сейчас
и навсегда. Скажи это! — прошептал Тонио. — Скажи это так, чтобы я
мог поверить тебе.
Карло медленно, медленно кивнул.
— Скажи это, отец! — прошептал Тонио.
— Я обещаю... что никогда больше... не буду пытаться
убить тебя... — пробормотал он.
В полном изумлении он увидел, что Тонио протянул ему нож.
— Возьми его, перережь им ремень. И будем свободны друг
от друга раз и навсегда.
Карло взял нож. И мгновенно поднес нож к ремню и перерезал
его с внутренней стороны левого предплечья.
С громким треском кожа лопнула, и его грудь и руки
освободились. Осторожно, с ножом в руке, он встал на ноги.
Тонио отошел на несколько шагов назад, но его движения были
замедленны. Длинный черный плащ развевался вокруг него, и огонь золотом
расцвечивал края плаща и поблескивал в темных глазах Тонио.
Глаза Карло медленно расширились. Если бы только он мог
видеть, что таится под этими черными шерстяными складками, полностью
скрывающими фигуру Тонио! Если бы он только мог лучше рассмотреть выражение
этого лица! Но вся способность рационально мыслить была сейчас подчинена той
ненависти, что подпитывалась весь этот долгий вечер всплесками гнева,
вызванного тем, что это Тонио держит его здесь, Тонио-заклятый-враг, которого
он давным-давно должен был убить, а главное, Тонио-евнух, сделавший из него
полного дурака.
И тогда, в последнем акте неповиновения, его глаза медленно
и красноречиво смерили взглядом стоявшую перед ним фигуру, и его губы растянулись
в самой что ни на есть презрительной усмешке.
В то же мгновение он бросился вперед, выставив нож.
