Он откинулся на спинку кресла. Его грудь разрывалась от
боли, но все же он чувствовал огромное облегчение. Как здорово, о, как здорово
было наконец говорить это вслух, чувствовать, как слова изливаются из него
неуправляемым потоком яда и жара.
— Ты что же, думал, я буду все отрицать? —
Пылающим взором смотрел он на молча сидевшую перед ним фигуру, на эти длинные
белые руки, на чудовищные пальцы, игравшие костяной рукояткой длинного
ножа. — Когда-то я оставил тебе жизнь, полагая, что ты зажмешь ее между
ног и убежишь куда подальше. Но ты превратил меня в дурака. Боже, да ни одного
дня не проходило, чтобы я не слышал о тебе, не был вынужден говорить о тебе,
отрицать это и отрицать то, клясться в своей невиновности и проливать лживые
слезы, говорить всякие пошлости, подавать прошения об отставке, лгать, лгать
без конца. Ты выставил меня дураком. При этом настолько сентиментальным, что
боится пролить твою кровь!
— О отец, придержите язык! — последовал изумленный
шепот Тонио. — Не очень-то это мудро с вашей стороны!
Карло рассмеялся невеселым, сухим смехом, отозвавшимся
резкой болью в висках.
Сам того не замечая, он залпом выпил вино и потянулся к
бутылке. Та вдруг сама наклонилась, и жидкость полилась в бокал.
— Не мудро? С моей стороны? — Он продолжал
смеяться. — А ты хочешь, чтобы я все отрицал? Или мечтаешь услышать мольбы
о прощении? Что ж, тогда ты будешь сильно разочарован! Вытаскивай скорей свою
шпагу, свою знаменитую шпагу, которая у тебя наверняка где-то здесь припрятана,
и используй ее по назначению. Пролей кровь своего отца! Покажи мне, что ты не
способен на то милосердие, которое я проявил к тебе!
На какой-то миг большие глотки бургундского остудили его,
смывая боль и сухой смех, словно увлекающий с собой слова.
Он хотел утереть губы рукой. Его бесило, что он не может
этого сделать.
И оттого, что он не мог утереть губы, он снова запаниковал,
почувствовал острое — и недостижимое — желание вырваться из этой западни.
— Я не хотел посылать тех людей в Рим! — выкрикнул
он. — Но у меня не было выбора! Если бы все вышло по-другому, если бы ко
мне пришли и сказали, что ты вырос тихим, покорным, робким, пугающимся
собственной тени! Я знавал таких евнухов. Таким был, например, этот жалкий
старик Беппо, который повесился у себя в келье сразу, как ты уехал. Таков и
этот тихоня Алессандро. При всей надменности в нем совсем не чувствуется силы
духа. Разве можно бояться такого рода скопцов? Но ты! С тобой это не сработало.
Ты был для этого слишком силен, слишком красив, слишком породист! А может быть,
просто ты был уже слишком взрослым? И слухам о тебе не было конца. Знаешь, мне
порой казалось, что ты лежишь со мной на одной подушке, что ты живешь и дышишь
под моей крышей! Что мне оставалось делать? Скажи! У меня не было выбора!
Сквозь завесу идущего от свечей дыма он видел на лице Тонио
прежнее изумление, но в то же время лицо его стало более отстраненным и почти
печальным.
— Ах, у вас не было выбора! — прошептал Тонио едва
ли не с горечью. — А почему бы вам было не приехать в Рим? А почему бы нам
было не встретиться так, как мы встретились сейчас, и не обсудить то, что
обсуждаем сейчас?
— Встретиться? Обсудить? — перепросил Карло с
презрением в голосе. — И до чего бы мы дообсуждались? До того, что я начал
бы умолять тебя простить меня за то, что я сделал тебя скопцом? — Он
усмехнулся. — Разве ты не помнишь, как я снова и снова умолял тебя
уступить мне, покориться? Тебя, моего незаконнорожденного сына! А ты отказался.
Ты сам определил свою судьбу. Это было твое решение, а не мое!
— О, вряд ли вы сами этому верите, — прошептал
Тонио.
— У меня не было выбора! — взревел Карло. —
Говорю тебе еще раз: у меня не было выбора. К черту людей, которых я послал в
Рим, это ерунда. Гораздо лучше то, что они подтолкнули тебя к решению
осуществить свою миссию и приехать сюда. И ты это знаешь. Говорю же тебе: у
меня не было выбора!
Взор его затуманился. Но все равно он видел, как красиво
лицо этого дьявольского существа и как оно, будто в насмешку, молодо. Молодость,
молодость, вот что он оплакивал больше всего!
Но его бокал снова был пуст. Вино текло по подбородку. Он
протянул руку к бутылке.
— Встретиться с тобой, обсудить... — Карло
вздохнул. Грудь его вздымалась, глаза были полузакрыты.
Он не очень понимал, что делает, что говорит. Взгляд его
блуждал по далекому, заселенному пауками потолку, огромному полутемному своду,
на котором еле заметно мерцало пламя свечей и посверкивали капли дождя,
просачиваясь сквозь тонкую сеточку трещин.
Ему было нужно время, время для того, чтобы стемнело, а то,
что он говорил, все, что из него изливалось, было похоже на яд, просачивающийся
сквозь такие вот старые трещины.
Карло чувствовал, что внутри разливается тепло от вина, что
вялость и страшное изнеможение охватывают все тело, но это его не волновало.
Его выводила из себя несправедливость всего этого, жестокая,
безжалостная несправедливость, длившаяся годы и годы. Лжи и обвинениям не было
конца, и за все приходилось платить, платить и платить! В этом заключалась
какая-то тайна: все, чего он добивался, обходилось ему так дорого, что в конце
оказывалось совершенно не стоившим этого. Да разве он хоть раз наслаждался
чем-то, что не стоило ему молодости, крови и бесконечных споров, и была ли хоть
когда-нибудь капля понимания, хоть один момент, когда он мог бы выложить все
это целиком хоть кому-нибудь?
— Да что ты знаешь об этом? — вдруг с новой
энергией вопросил он. — Об этих годах, что я провел в Стамбуле, пока тебя
баловали, холили и лелеяли! О том, что Марианну у меня отобрали, а когда я
вернулся, она же меня во всем и обвинила, обвинила меня! Знаешь, она никогда не
верила мне! Всегда был только Тонио, Тонио, один только Тонио! Я тысячу раз
умолял ее бросить пить, я приводил врачей, сиделок. Чего я только не дал ей! У
нее были драгоценности, парижские платья, слуги, готовые исполнить любую ее
прихоть, самые ласковые няньки для наших малышей! Я дал ей все! Но чего она
хотела, когда все было сказано и сделано? Только «Тонио!» А еще хотела вина,
вина, которое довело ее до смертного одра, а на смертном одре она звала тебя!
Карло посмотрел, какое впечатление произвели его слова на
Тонио. Что он увидел? Недоверчивость во взгляде? Невольную боль? Он не мог
этого сказать. Да, впрочем, ему было все равно.
