Они долго смотрели друг на друга — демон с холодными глазами
и лицом ангела и он, Карло, издавший нелепый, тихий смешок.
Он облизал губы.
Пересохшие, кислые на вкус. Кровь запеклась на
потрескавшейся нижней губе.
— Мои люди... — сказал он.
— ...Слишком далеко, чтобы услышать вас.
— Придут...
— ...Еще очень, очень не скоро.
И Карло снова вспомнил — хотя и довольно смутно — ступеньки,
уходившие все выше и выше. И он тогда еще сказал ей: «Я слышу, где-то течет
вода. Возможно, прорвался канал...» Он чувствовал смрад канала. А она, эта
тварь, это чудовище, этот демон, ответила ему: «Это не важно. Здесь нет ни
одной живой души...»
Никого, ни одной живой души в доме, которая могла бы его
услышать. Никого во всем огромном полуразрушенном старом доме.
А здесь, в этой комнате с пылающим очагом, он подошел тогда
к окну, чтобы подышать воздухом, и собственными глазами увидел не улицу, на
которой стояли бы и ждали его люди, а темный колодец внутреннего двора,
уходящий на четыре этажа вниз! Они находились одни в самом сердце этого дома, и
Тонио шаг за шагом дал ему это понять!
О, это было слишком совершенно, слишком умно!
Пот градом катил с него. «И против этого-то создания я
послал всего пару примитивных головорезов!» Пот бежал по спине и струился под мышками.
Карло почувствовал, какими влажными и скользкими стали ладони, когда он сжимал
и разжимал кулаки, снова борясь с паникой, с настоятельной потребностью
сопротивляться, в то время как дубовое кресло не сдвинулось ни на дюйм.
И сколько раз он предупреждал Федерико не мешать ему, когда
он с женщиной! Сколько раз запрещал вытаскивать его из постелей!
Да, поставлено было замечательно, и при этом совсем не было
оперой. А он еще говорил: «Да он жалкий евнух! Они могут придушить его голыми
руками!»
Он увидел, что Тонио сел за стол лицом к нему. Его рубашка
была развязана на шее, свет играл на скулах, и каждое движение своей жутковатой
грацией напоминало движение гигантской кошки, пантеры.
Карло почувствовал, как в нем бурлит ненависть, опасная
ненависть, нацеленная на это лицо, совершенное лицо, на каждую подробность,
открывавшуюся ему, на все то, что он всегда знал и так мучительно хотел узнать
о Тонио-певце, Тонио-ведьме-перед-рампой, юном и прекрасном Тонио, знаменитом
Тонио. Ребенке, взращенном Андреа в благословении и всепрощении под той самой
крышей, в те самые годы, когда он бесился от злости в Стамбуле, Тонио, имевшем
все, Тонио, от которого невозможно убежать, Тонио, от которого ни на миг нельзя
спрятаться, Тонио, Тонио и Тонио, чье имя она выкрикнула даже на смертном одре.
Тонио, во власти которого он сейчас находился, пленный и беспомощный, несмотря
на тот нож и эти длинные, слабые конечности евнуха, несмотря на всех бравос и
все меры предосторожности.
Если бы он не издал страшный ревущий крик, эта ненависть
свела бы его с ума.
Но он думал, думал. Его людям требовалось время. Время,
чтобы понять, что дом пуст, что в доме слишком темно. Время, чтобы начать
беспокоиться.
— Почему ты не убил меня? — спросил Карло и вдруг
резко напряг мускулы, проверяя силу ремня, хватаясь руками за воздух. —
Почему ты не сделал этого в гондоле? Почему ты не убил меня-я-я?
— Быстро, тайно? — раздался знакомый хрипловатый
шепот. — Без всякого объяснения? Так, как ваши люди собирались убить меня
в Риме?
Карло прищурился.
Время, ему нужно выиграть время. Федерико носом чует
опасность. Он поймет, что что-то не так. И он, конечно, где-то поблизости,
рядом с этим домом.
— Хочу вина, — сказал Карло.
Его взгляд переметнулся на стол, на воткнутый в дичь нож с
костяной ручкой, дотянуться до которого он не мог никак, на бокалы и фляжку с
бренди, лежавшую на боку.
— Хочу вина! — потребовал он громче. — Будь
ты проклят, но раз уж ты не убил меня в гондоле, тогда дай мне вина!
Тонио изучающе смотрел на него с таким видом, будто в его
распоряжении было все время мира.
А потом своей невероятно длинной рукой пододвинул бокал к
Карло.
— Прошу вас, отец, — сказал он.
Карло поднял бокал, но для того, чтобы отпить, ему пришлось
наклониться. Набрав в рот вина, он прополоскал рот, смывая отвратительный
привкус, а когда снова поднял глаза, то почувствовал такое сильное
головокружение, что голова опять свесилась набок.
Он осушил бокал.
— Дай еще, — потребовал он.
Нож был слишком далеко. Даже если бы ему удалось хоть как-то
придвинуть к себе стол, еще более тяжелый, чем кресло, в котором он сидел
связанный и беспомощный, он бы ни за что не сумел вовремя схватить нож.
Тонио поднял бутылку.
Федерико поймет, что случилось нечто непредвиденное. Он
подойдет к двери. Дверь. Дверь.
Когда Карло поднимался по лестнице перед красавицей, он
слышал какой-то шум, раздававшийся по дому, как грохот пушки. А еще у него
тогда мелькнула мысль, что женщина не могла бы с такой легкостью задвинуть
тяжелый засов, как это сделала она.
Но для его людей и такой засов не стал бы помехой.
— Почему ты не сделал этого? — опять спросил
он. — Почему не убил меня раньше?
— Потому что хотел поговорить с вами, — так мягко
ответил Тонио, что это снова было похоже на шепот. — Я хотел узнать...
почему вы пытались убить меня. — Его лицо, бывшее до этого бесстрастным,
слегка покраснело. — Почему вы послали наемных убийц в Рим, хотя я за
четыре года не причинил вам ни малейшего вреда и ничего у вас не просил? Может,
это моя мать останавливала вашу руку?
— Ты знаешь, почему я послал их! — заявил
Карло. — Как долго собирался ты еще ждать, прежде чем добраться до
меня! — Он почувствовал, как его лицо вспыхнуло и покрылось испариной, и
облизал соленые губы. — Все, что ты делал, говорило мне о том, что ты
придешь! Ты послал за шпагами моего отца, ты проводил кучу времени в
фехтовальных салонах, в Неаполе умудрился прирезать евнуха, а какого-то
молодого тосканца обратил в бегство. Все боялись тебя!
А твои друзья! Могущественные друзья, о которых мне не
переставали рассказывать. Ламберти, кардинал Кальвино, ди Стефано из
Флоренции... А потом на сцене ты осмелился использовать мое имя. Это ведь было
перчаткой, брошенной мне в лицо! Ты специально жил так, словно издевался надо
мной. Ты жил так, что клинок все ближе и ближе оказывался у моего горла!
