Да, она посмотрела на него.
Она глядела на него из ночной мглы. Он презирал ее и в то же
время знал, что в тот момент, когда улыбнулся ей восхищенной улыбкой, глаза его
зажглись похотливым блеском. Всегда одна и та же дерзость, то же кокетство, та
же игра в кошки-мышки, в то время как внутри его грызет скорбь. "Ты
думаешь, я хочу тебя, ты думаешь, я желаю тебя! Да я хочу выпить тебя, как
вино, а потом выбросить на обочину, прежде чем ты успеешь понять, что произошло.
Но она! То была любовь, неподвластная времени.
И это я погубил ее! «Тонио!» — и больше ни одного слова до
самой смерти".
Он пил бренди слишком жадно: оно текло по его подбородку,
проливалось на одежду.
Кто-то поздоровался с ним, поклонился ему и торопливо
удалился, увидев, в каком он состоянии. Но они простят! Все прощали его. Ведь
понятно: жена умерла, дети плачут по ней, и он тоже плачет по ней. А где-то в
пятистах милях к югу то бесчестье, тот старый скандал. «Ах, сенатор Карло
Трески! — должно быть, говорят они себе. — Что ему пришлось
перенести!»
Еще кто-то. Федерико тронул его за локоть. А он не отрывал
глаз от женщины в черном. Она определенно пыталась соблазнить его.
— Я же сказал, оставь меня одного.
— ...Пришел, и никого на нем не было, синьор.
— На нем? Я не расслышал тебя.
— На пакетботе
[46]
, синьор. Там не
было...
Шлюха была изящной, похожей на кошку; в ней чувствовалось
что-то явно элегантное — в колыхании ее платья или в том, как она шла против
ветра. Он хотел ее, он хотел ее! А когда с этим будет покончено, он встанет на
колени и признается: «Я убил его. У меня не было выбора, я не...» Он повернулся
кругом и посмотрел на Федерико более внимательно.
— Что ты сказал?
— На пакетботе никого не было, синьор. И никакого
послания тоже. — И, понизив голос почти до шепота, прибавил: — Никакого
послания из Рима.
— Не было, так будет.
Карло распрямил плечи. Итак, ожидание продолжается, а с ним
и ощущение вины. Нет, не вины, а просто неловкости, напряжения, ощущения
невозможности дышать.
Теперь он почти с ужасом ожидал этого послания. После той
первой вспышки гнева, когда он спросил, может ли быть уверен в их преданности,
они сказали ему: «Мы привезем доказательство». — «Неужели? И что же это
будет? — спросил он тогда. — Окровавленная голова в мешке?»
Он тогда засмеялся, и даже они, эти убийцы, оцепенели от
ужаса, хотя и попытались скрыть это за непроницаемостью своих лиц, словно
вырезанных из дерева, грубо, без всякой шлифовки. «Не нужно привозить мне
доказательство. Нужно только сделать это. А новость быстро доберется до меня».
Певец Тонио Трески! Именно так его называют, даже при нем,
при Карло, даже обращаясь к нему, его брату, осмеливаются говорить: «Певец
Тонио Трески»!
Много лет назад те тоже обещали ему принести доказательство,
но он отверг это. А когда они все же развернули перед ним кровавую тряпку и он
увидел месиво из внутренностей и крови, то отскочил за стул, чтобы не видеть, и
заорал: «Уберите это от меня, уберите!»
— Ваше превосходительство... — Федерико обращался
к нему.
— Я не пойду домой.
— Ваше превосходительство, раз послания все еще нет,
значит, остается вероятность того, что...
— Какая еще вероятность!
— Вероятность того, что им не удалось этого сделать.
В голосе Федерико слышалось легкое раздражение, какое-то
беспокойство. Он стрелял глазами по всей площади, но лишь слепо скользнул
взглядом по неожиданно появившейся женщине в черном. «Так ты не видишь ее? Зато
я вижу!» — улыбнулся Карло.
— Не удалось? — усмехнулся он. — Ради Бога,
он же всего-навсего треклятый евнух! Они могли бы придушить его голыми руками!
Он поднял бутылку и почти дружеским жестом отодвинул
Федерико, чтобы тот не загораживал женщину. Да, она снова была здесь. «Отлично,
красавица, иди же ко мне!» — сказал он про себя и быстро стал глотать бренди.
Обжигающий напиток прочистил ему рот, прояснил глаза. Дождь
падал беззвучно, невесомо, похожий на серебристое кружево.
И тепло в груди было просто роскошным; Карло не отнимал
бутылки от рта.
В свои последние дни Марианна металась по комнате,
выдергивая ящики из шкафов и комодов: «Отдай ее! Ты не имеешь права забирать ее
у меня! Я ее здесь положила! Ты меня здесь не удержишь!»
А потом последовало предупреждение старого врача: «Она себя
убьет». А в конце — крики Нины, бегущей по коридору: «Она не говорит, она не
шевелится!» — и плач, плач...
За четыре часа до смерти она это знала. Она открыла глаза и
сказала: «Карло, я умираю».
«Я не дам тебе умереть! Марианна!» — звал он ее. А потом она
на миг очнулась, села на постели, распахнула глаза. «Тонио!» — и больше не
произнесла ни слова.
Тонио, Тонио, вечно один только Тонио.
— Синьор, пора домой... Если это не удалось сделать
так, как это должно было быть сделано, есть опасность, что...
— Что? Им нужно было просто свернуть шею каплуну! Если
они еще этого не сделали, значит, сделают. Не желаю больше говорить об этом.
Ступай!
«Певец Тонио Трески!» — презрительно усмехнулся Карло.
— Но на пакетботе обязательно должно было быть какое-то
послание.
— Ага, доказательство! — сказал он. —
Доказательство.
Голова в кровавом мешке.
«Уберите это от меня, уберите это от меня, уберите это от
меня-я-я-я!»
Она никогда не переставала выпытывать у него: «Ведь не ты
это сделал? Ведь не ты?» И он в тысячный раз шептал слова отрицания. Тысячу раз
в те первые дни, когда все готовы были наброситься на него, как стервятники.
Там, за закрытыми дверями, она прижималась к нему, вцеплялась в него, как птица
когтями: «Мой сын! Мой единственный сын! Наш сын! Ты этого не делал!»
«Так скажи это сейчас!» Он смеялся, смеялся: «Нет, моя
дорогая, тысячу раз нет! Я не мог сделать ничего подобного. Он сам совершил
этот необдуманный поступок». И тогда ее лицо смягчалось и она верила ему, по
крайней мере в тот миг, что находилась в его объятиях.
— ...К чему так скорбеть?
Кто это сказал?
Карло быстро обернулся и увидел две поспешно удаляющиеся
фигуры: тяжелые черные патрицианские одежды, белые парики... Его бдительные и
вечно осуждающие соперники!
