Тонио подошел к столу. И подождал, пока из темноты
постепенно проступило лицо Гвидо.
— Ты успеешь написать оперу до Пасхи? — спросил
Тонио.
Поколебавшись, маэстро кивнул.
— Тогда пойди к импресарио и договорись с ним. Найми
карету, достаточно большую для того, чтобы вы все — Кристина, Паоло, синьора
Бьянка — смогли добраться до Флоренции и снять там дом для всех нас. Потому что
я обещаю, что если не вернусь к тебе раньше, то я буду с тобой в Пасхальное
воскресенье, прежде чем откроются двери театра.
Часть седьмая
Глава 1
Даже под вуалью постепенно усиливающегося дождя этот город
был слишком красивым, чтобы оказаться реальным. Скорее это был город-мечта, не
поддающийся восприятию разума. Его старинные дворцы возвышались над разбитой
поверхностью свинцовой воды, создавая один величественный, прекрасный и
бесконечный мираж. Солнце пробивалось сквозь разорванные облака, отороченные по
краям серебром, над торчащими мачтами кораблей парили чайки, трепетали и
хлопали на ветру флаги, похожие на яркие вспышки цвета на фоне тускло
светящегося неба.
Ветер хлестал по тонкой пленке воды, покрывавшей всю
площадь, а где-то далеко слышен был звон колоколов, так схваченных холодом, что
их звук казался похожим на крики чаек.
Начался старинный священный спектакль — выход членов
Светлейшего Сената из портиков государственной канцелярии. Красные мантии
волочились по воде, ветер срывал белые парики, но шествие продвигалось к краю
воды, и один за другим государственные мужи ступали на иссиня-черные траурные
барки и отправлялись вверх по проспекту непревзойденного великолепия — Большому
каналу.
О, неужели это никогда не перестанет изумлять, опустошать
сердце и разум? Или в том, что этого все равно всегда недостаточно, виноваты
пятнадцать лет горького изгнания в Стамбул? Вечно мучительный, вечно
таинственный, вечно безжалостный город, Венеция — мечта, которая снова и снова
становится реальной.
Карло поднес бренди к губам, и оно тут же обожгло ему горло.
Все вокруг закачалось и встало на свои места. Чайки застыли в мощном движении к
небу. Ветер щипал глаза.
Он повернулся, чуть не потеряв равновесие. И увидел, что его
доверенные люди, его бравос, бывшие до сих пор смутными тенями, придвинулись
ближе, не уверенные в том, нужна ли ему их помощь, но готовые немедленно
подбежать к нему, если он упадет.
Карло улыбнулся. Поднес фляжку ко рту и сделал большой
глоток. Толпа тут же превратилась в медленно движущееся скопище красок,
отражающихся в воде, столь же нематериальное, как сам дождь, растворяющийся в
безмолвном тумане.
— За тебя, — прошептал он воздуху, небу и
окружавшему его материально-эфемерному чуду, — за тебя, любая и всякая
жертва, моя кровь, мой пот, моя совесть. — Закрыв глаза, он качнулся под
порывом ветра. Ему нравилось, как ветер остужает его кожу, и нравилось
пребывать в состоянии такого восхитительного опьянения, что не чувствовались ни
боль, ни скорбь. — За тебя я убиваю, — прошептал он. — За тебя я
убью.
Он открыл глаза. Патрициев в красных мантиях уже не было. И
на миг он представил себе — испытав при этом весьма приятное чувство, —
что они один за другим утонули в море.
— Ваше превосходительство, позвольте отвезти вас домой.
Он обернулся. Это был Федерико, нагловатый парень, считавший
себя его слугой, а не просто браво. И бренди оказалось у его губ раньше, чем он
принял решение выпить.
— Сейчас, сейчас... — Он хотел что-то сказать, но
почувствовал, как на глаза навернулась пелена слез, размывая пригрезившееся
видение: пустые комнаты, пустая кровать, ее платья, все еще висящие на крючках,
и даже аромат ее духов, все еще витающий в воздухе. — Время не притупляет
ничего, — произнес он вслух. — Ни смерть, ни потерю, ни тот факт, что
даже на смертном одре она произнесла его имя!
— Синьор!
Федерико глазами указал на темный силуэт, тут же
попытавшийся скрыться из виду. Это был один из ненавистных шпионов государства,
попадавшихся на каждом шагу.
Карло рассмеялся.
— Донеси на меня! Эй, ты, слышишь? «Он напился допьяна,
потому что его жену под землей грызут черви!»
Он оттолкнул слугу.
Толпа разбухала, как живое существо, и размыкалась только
для того, чтобы сомкнуться вновь. Под порывами ветра дождь колотил его по
векам, бил по губам, растянутым в улыбке, искажавшей все его лицо. Он
закачался, но тут же выпрямился и, сделав следующий глоток, сказал:
— Время.
Сказал громко, с той безрассудностью, на которую способен
лишь пьяный вдребезги человек, и подумал: «Когда время не дает ничего», а потом
прошептал:
— И опьянение тоже. Не дает ничего, кроме возможности
раз за разом видеть эту красоту и скрывающийся за ней смысл всего.
Тучи были обрамлены серебром, золотая мозаика сверкала и
казалась живой. Интересно, а что грезилось во время опьянения ей, в те минуты,
когда она вырывала вино из его рук, а он просил ее: «Марианна, останься со
мной, не пей, останься со мной!»? И вообще, снились ли ей сны, когда она лежала
без сознания в своей постели?
— Ваше превосходительство, — прошептал Федерико.
— Оставь меня одного!
Бренди обжигало его, казалось ему жидким огнем; тепло
напитка поддерживало Карло, не пропуская ледяной воздух, и вдруг его поразила
мысль о том, что вся эта красота оказывается больше всего нужна тогда, когда
кто-то сам доходит до грани, за которой не чувствует боли.
Дождь с новой силой хлынул с небес. Его косые струи с
шипеньем разбрызгивали огромную лужу, простиравшуюся перед ним.
— Что ж, очень скоро он будет с тобою, любовь
моя, — прошептал Карло, скривив губы. — Он будет с тобой, и в великой
постели земли вы будете лежать вместе.
До чего, однако, она дошла под конец! «Я поеду к нему!
Понимаешь, я поеду к нему! И ты не смеешь держать меня здесь своей пленницей!
Он в Риме, и я поеду к нему!» А он отвечал ей: «Ах, моя дорогая, да разве ты в
состоянии сама найти хотя бы свои туфли или гребешок для волос?»
— Да-а-а-а! Вы будете снова вместе. — Эти слова
вырвались у него, как вздох. — И тогда, и тогда я смогу дышать!
Он закрыл глаза, надеясь, открыв их, снова увидеть эту
красоту, серебристый взрыв солнечного света и золотые башни, возносящиеся над
сверкающей мозаикой.
