Ближе к вечеру толпа рассеивалась, потому что приближалось
волнующее зрелище — финал скачек. Пятнадцать лошадей сначала вели под уздцы с
площади Народа на площадь Венеции, а потом обратно на первую площадь, где их
отпускали, и лошади неслись вскачь, совершенно свободно, на вторую площадь. Это
было жестокое зрелище, полное волнующей опасности. Животные давили друг друга,
неизбежно затаптывали кого-то в людской толпе и наконец врывались на площадь
Венеции, где и определялся победитель.
Потом, когда солнце садилось, участники маскарада снимали
маски, улицы пустели, и все направлялись дальше — на балы, гремевшие по всему
городу, или на самое главное развлечение — в театр.
Оперная публика безумствовала как никогда. И хотя маски уже
были сняты, в зале преобладали маскарадные костюмы, особенно дарующие свободу
табарро. Женщины в военных мужских костюмах наслаждались возможностями,
предоставляемыми брюками. Противоборствующие лагеря поклонников Беттикино и
Тонио неистовствовали, стараясь перекричать друг друга.
Ложи казались переполненными настолько, что могут вот-вот
рухнуть, и театр вновь и вновь сотрясался аплодисментами и криками «браво!».
Потом все отправлялись домой — Тонио и Кристина в объятия
друг друга, чтобы проснуться на заре и вновь окунуться в водоворот карнавала.
Но иногда посреди этого столпотворения Тонио вдруг застывал
на месте, закрывал глаза и, покачиваясь на пятках, представлял, что находится
на площади Сан-Марко. Ближние стены исчезали, сменяясь открытым небом и золотой
мозаикой, сверкающей над многотысячной толпой, как огромные немигающие глаза.
Ему казалось, что он чувствует запах моря.
С ним были его мать и Алессандро, и это происходило на том
самом первом, славном карнавале, когда они наконец получили свободу и мир
казался таким прекрасным и полным изумительных чудес. Он слышал ее смех,
чувствовал ее рукопожатие, и ему казалось, что все воспоминания о ней были
полными, и их не затрагивали дальнейшие несчастья. У них была общая жизнь, так
и останется навсегда.
Ему нравилось думать, что она рядом, что каким-то образом
она знает и понимает все это.
И если в эти дни горькой и тайной скорби он испытывал острую
боль, то из-за того, что ему так и не удалось больше поговорить с матерью,
посидеть рядом с нею, сжимая ее руки в своих, из-за того, что он не успел
сказать ей, как сильно ее любит, и что совсем не в его силах что-либо изменить.
Она казалась такой же беспомощной в смерти, какой была в
жизни.
Но когда он открывал глаза, то снова оказывался в Риме, и
римские девушки бегали вокруг и щекотали тех, у кого не было масок, своими
плетеными веничками, мужчины в костюмах адвокатов осыпали толпу бранью, а самые
большие нахалы — молодые люди в женских платьях — предлагали себя другим,
оголяя грудь и выставляя напоказ бедра. И, видя всю эту кипучую жизнь вокруг,
Тонио в который раз осознавал то, что знал всегда: он никогда, никогда не
собирался расставаться с матерью. Никогда, даже в самых кошмарных снах о мести
или судилище не снилось ему ни прощальное слово, ни протянутая рука, ни вздох
любви. Он скорее смутно представлял себе ее в траурных одеждах, плачущей среди
осиротевших детей, потому что ее муж, единственный муж, которого она
действительно знала, убит и отнят у нее.
Марианна была избавлена от этого. И это было теперь отнято у
него. Ей не пришлось снова надевать траурное платье. Она спала в гробу. И это
Карло оплакивал ее. «Он убит горем, — писала Катрина. — Он вне себя и
обещает не пожалеть ничего для своих детей. Но хотя он работает все больше и
больше, клянясь, что будет для своих детей и отцом, и матерью, он находится в
столь плачевном состоянии, что в любой момент может выйти из здания
государственной канцелярии и пуститься бродить по площади как умалишенный».
Он почувствовал, как Кристина сжала его руку.
Толпа толкала его со всех сторон и чуть не сбила с ног.
Перед его глазами снова была мать. Она лежала в гробу. «Интересно, —
подумал он, — как они одели ее? Надели ли они на нее те красивые белые
жемчуга, что ей подарил Андреа?» Перед его глазами проплывала похоронная
процессия — волны людей, одетых в красное — красное как цвет смерти, —
устремляющихся к черным гондолам, волны людей и морские волны, и он слышал
тихие причитания оплакивающих, растворяющиеся в соленом ветре.
Лицо Кристины было полно любви и грусти.
Она стояла на цыпочках, обнимая его. Она была такой
восхитительно настоящей, такой теплой, и ее губы, нежно целующие его, словно
просили: вернись ко мне.
* * *
Они поспешили через Виа Кондотти. Взбежали по лестнице
наверх, в студию на площади Испании.
И, большими глотками осушив прямо из горла бутылку вина,
задернули на кровати тяжелые занавеси и быстро, лихорадочно занялись любовью.
Потом они молча лежали и слушали отдаленный рокот толпы.
Вдруг внизу кто-то отрывисто засмеялся. Смех словно поднялся по стенам и ушел в
открытое небо.
— Что с тобой, скажи? — наконец попросила
она. — О чем ты думаешь?
— О том, что я жив, — вздохнул Тонио. —
Просто о том, что я жив и очень, очень счастлив.
— Пойдем. — Кристина резко встала. Потянула его,
вытаскивая из теплой постели, накинула ему на плечи рубашку. — У тебя еще
час до театра. Если поторопимся, увидим скачку.
* * *
— Времени не очень-то много, — улыбнулся он,
надеясь удержать ее дома.
— А ночью, — сказала она, целуя его снова и
снова, — мы идем к графине, и уж на этот-то раз ты потанцуешь со мной. Мы
ведь с тобой никогда не танцевали. На всех тех балах в Неаполе, что посещали...
вместе.
Он не двигался, и тогда Кристина одела его, как ребенка,
аккуратно застегнула своими пальчиками жемчужные пуговицы.
— А ты наденешь фиолетовое платье? — шепнул Тонио
ей на ухо. — Если наденешь, я потанцую с тобой.
Впервые за долгое время он сильно напился. Он знал, что
опьянение — враг печали. Как там написала Катрина? «Карло бродит по площади как
умалишенный и вино — его единственный спутник»?
Но зал был полон людей, вихрем кружились яркие краски,
звучал неустанный ритм музыки. А Тонио танцевал.
Танцевал так, как не танцевал уже много-много лет, и все
старые па вспомнились самым волшебным образом. Видя перед собой восторженное
личико Кристины, он всякий раз наклонялся и украдкой целовал ее, и ему
казалось, что он в Неаполе, в те времена, когда так мечтал о ней.
А еще он был сейчас в Венеции, в доме Катрины. Или тем
далеким летом на Бренте.
