И это отделяло ее от всех этих графинь, маркиз и графов, от
всех этих разряженных и разукрашенных людей, что составляли публику, ежевечерне
заполняющую театр. И он почувствовал, что готов понять эту женщину, понять то,
что она говорит, и то, что она делает, понять ее подлинную силу и то, почему
она всегда казалась ему такой одинокой, даже когда танцевала в переполненных
бальных залах.
Он смотрел на нее, вглядываясь в потемневшие, встревоженные
глаза.
И поражался тому, что раньше думал о художнице просто как о
воплощении чувственной, земной красоты, способной вернуть ему великую
утраченную силу. И вот она стояла перед ним, и он понимал, что тот образ
бездумной и недоступной красавицы был лишь раковиной, которая теперь раскрылась
и обнажила ее подлинное "я" во всей его поразительной глубине. И,
увидев теперь печаль в ее лице — а ему казалось, что это была именно
печаль, — он притянул Кристину к себе и крепко обнял.
Он держал ее лицо в ладонях, гладил ее волосы, отдавался ей,
чувствуя, как она отдается ему, и они занимались любовью на постели из соломы,
согревая друг друга собственным теплом.
* * *
Ему приснился снег.
Он не видел снега с тех пор, как покинул Венецию, и вообще
никогда не видел такого мощного снегопада, укрывшего землю как одеялом,
стирающего собой все и вся. Ему снилось, что он проснулся в этом же самом месте
и обнаружил, что все кругом, до самого горизонта, покрыто снегом, чистым и
белым. Голые тополя сверкали льдом, мягкие, невесомые и прекрасные снежинки
кружились в воздухе и падали, падали на землю. Проникая сквозь разбитые окна,
они ровным и удивительно белым ковром ложились на пол.
Кристина была здесь, с ним. Но не так близко, чтобы он мог
коснуться ее. И тут он увидел, что на дальней стене нарисованы сотни не
замеченных им раньше фигур: архангелы с могучими крыльями и пылающими мечами,
отправляющие проклятых в ад, и святые со страдальческими взглядами,
устремленными к небу. Образы эти, начерченные черным мелом, были такими
жизненными, словно ее рука вытащила их из стены, где они раньше были
замурованы. Он смотрел на их нахмуренные брови, на вихрящиеся над их головами
облака и на языки пламени, готовые поглотить поверженных грешников.
Эта картина ужаснула его своей величественностью. А фигурка
Кристины перед ней была такая маленькая! С распушенными волосами, в
развевающейся при движении юбке, она переходила с места на место и, протянув
руку вперед, изменяла форму того, что казалось неизменным и невыразимым.
Когда же Кристина обернулась к нему, он увидел, что она тоже
покрыта снегом. Влетая в раскрытые окна, снежинки ложились на ее юбку, груди,
покатые плечи. Ее волосы были белы от снега, ласково заметавшего их обоих.
Но что все это значило? Что означал этот снегопад в таком
неподобающем месте? Даже во сне Тонио отчаянно хотел получить ответ на этот
вопрос. Отчего такой необыкновенный покой, такая сверкающая красота? И,
взглянув еще раз на холмистую землю, раскинувшуюся под перламутровым небом, он
понял, что сейчас вообще находится не в Италии, а далеко-далеко от всех тех
мест, какие ему дороги, каких он боится, какие имеют для него значение. А
Венеции, Карло, всего этого медленного погружения жизни в полный хаос просто не
существует! Он находился посреди огромного мира и ни в каком конкретном месте —
везде и нигде, а снегопад становился все плотнее, белее, ослепительнее.
Стоя посреди снежной круговерти, он почувствовал, как руки
Кристины обвились вокруг него. Ангелы и святые взирали на них со стены, а Тонио
знал, что он любит ее и больше ее не боится.
Он проснулся.
Теплые лучи закатного солнца касались его лица. Он лежал
один на соломе. Какое-то время он не шевелился. И вдруг постепенно из темноты
проступила огромная картина на стене, точно такая, какую он видел во сне.
Конечно же, он видел ее перед тем, как заснуть, хотя и не запомнил этого. А
перед картиной стояла она, девушка с золотистыми волосами.
Глава 3
Каждую ночь, как только падал занавес, он выбегал из театра,
выскальзывал из кареты на Виа-дель-Корсо и тайком, скрываясь от все еще
преследовавших его бравос Раффаэле, спешил по грязным, запутанным улочкам к
ней, на площадь Испании.
Служанка, смуглая сморщенная старушка, вечно шныряла по
комнате, вытирая пыль, бессмысленно суетилась и буравила Тонио маленькими
черными глазками, как будто он был из породы так ненавистных ей «мужчин». При
виде ее он начинал испытывать дикую ярость. Но тут же из затененных глубин
комнаты появлялась Кристина и успокаивала его. Она пила его поцелуи, как
наркотик, полуприкрыв веки, и долго таяла в его объятиях, а потом умоляла его
попозировать ей немного.
Его била дрожь. Любовь казалась ему мучением. Все то чистое
возбуждение, что он испытывал на сцене, перерастало в страстное и отчаянное
желание.
Вскоре вся мастерская озарялась свечами, и яркий свет
превращал высокие окна в зеркала. Кристина усаживала Тонио перед собой,
доставала бумагу, прикрепляла ее на доску и начинала рисовать пастелью, быстро
растушевывая ее, так что вскоре кончики ее пальцев становились разноцветными.
Ритмичное поскрипывание мела часто убаюкивало его. Со всех
сторон на него, как живые, глядели портреты — сочные, яркие. Некоторые лица
были ему знакомы, другие принадлежали мифического размера персонажам,
выписанным на фоне гигантских небес и облаков так реально, что казалось, они
вот-вот придут в движение. С высокого, в полный рост, портрета на него ласково,
как живой, смотрел сам кардинал Кальвино, абсолютно похожий на себя,
запечатленный с точностью, которая отзывалась в сердце Тонио тайной мукой.
Да, вне всякого сомнения, Кристина была очень талантлива.
Эти здоровые, крепкие фигуры, не важно, знакомые или незнакомые, давили на него
своей неукротимой мощью.
А посреди всего этого обилия лиц и фигур работала художница.
Ее волосы, живые и волнующиеся на свету, казались ему все более и более
удивительными. Ему стало любопытно, рассердилась ли бы она, если бы угадала его
мысли: она была для него такой же экзотичной, как белая голубка, слетевшая с заоблачных
высот только для того, чтобы поиграть на крышке клавесина. В ней присутствовала
такая чувственность, что она казалась просто воплощением плотского желания. И
как в такой оболочке могли скрываться ум, талант и такая воля? Эта мысль
невероятно занимала его.
