— Это тайна, тайна! — прошептал он, и сердце его
снова заколотилось.
Глава 2
Проснувшись в десять часов утра в своей собственной постели,
Тонио быстро приступил к работе и разогрел голос в серии сложных дуэтов с
Паоло. Потом надел белоснежную кружевную манишку, гобеленовый жилет и свой
любимый серый бархатный камзол и прицепил самую тяжелую шпагу, после чего
немедленно отправился на Виа-дель-Корсо. Там его карета некоторое время
двигалась бок о бок с каретой Кристины, а затем он как можно более незаметно
проскользнул в ее кабинку.
Девушка была необыкновенно прелестна, и, оказавшись рядом,
он тут же набросился на нее с жаркими поцелуями и непременно овладел бы ею тут
же, в карете, если бы ему удалось ее на это уговорить.
Волосы Кристины были теплыми, полными благоухания, согретого
утренним солнцем, и, когда она слегка щурилась, темные ресницы делали глаза еще
более прозрачно-синими. Он коснулся ее ресниц подушечками пальцев. И
почувствовал, что влюблен в эту чуть припухшую нижнюю губку.
Но стоило ему забыться, как печаль снова овладела бы им, и
когда он это почувствовал, то перестал целовать Кристину, хотя и не отпустил.
Он посадил ее к себе на колени, он качал ее на правой руке, ее волосы проливались
на него золотистым дождем, а потом ее лицо приняло то самое обманчивое
выражение наивности и серьезности, смешанных в щедрых пропорциях, и он впервые
произнес вслух ее имя:
— Кристина.
В шутку он попытался произнести его так, как это делают
англичане, как его произносила она сама, делая из звука плотную преграду.
Однако это оказалось так трудно, что он нахмурился и произнес ее имя
по-итальянски, так, чтобы язык оставался в передней части рта и воздух свободно
мог проходить от слога к слогу: он его спел.
Она рассмеялась чудесным журчащим смехом.
— Ты никому не сказала, где я был этой ночью? —
внезапно спросил он.
— Нет. Но почему я не должна никому говорить? —
удивилась она.
Ее звенящий голосок завораживал его. Было почти невозможно
прислушиваться не к музыке голоса, а к словам.
— Ты молода, наивна и явно не знаешь света, —
объяснил он. — Я не могу допустить, чтобы ты страдала. Сама мысль об этом
непереносима. А ты о себе совсем не заботишься.
— Так ты собираешься меня скоро оставить?
Он был поражен ее вопросом. И не знал, выдало ли лицо его
чувства. Он теперь не мог сосредоточиться ни на чем, кроме того, что он сейчас
рядом с ней и обнимает ее.
— Тогда позволь мне отпугнуть тебя сразу и
навсегда, — сказала она. — Позволь мне сказать тебе, что мне дела нет
до мнения света.
— Хм-м-м...
Он отчаянно пытался слушать. Но Кристина была такой
соблазнительной, а дерзость, с какой она произнесла последние слова, особенно
возбудила его. Она вся так и пылала решительностью, словно была самым
обыкновенным человеком, а вовсе не эфирным созданием, хотя, конечно же, она не
могла быть просто человеком, обычной женщиной, ибо за такой красотой не мог
скрываться еще и ум.
Нет, что за чепуха! Несмотря на всю ее привлекательность, в
речах художницы проглядывал ясный и мощный интеллект.
— Мне нет дела до того, что другие думают обо
мне, — объясняла она. — Я была замужем. Я была послушна. И делала то,
что мне велели.
— Но ты была замужем за человеком слишком старым для
того, чтобы помнить о своих правах или привилегиях, — ответил
Тонио. — Ты молода, ты наследница состояния, ты можешь снова выйти замуж.
— Я не собираюсь снова выходить замуж! —
воскликнула Кристина, прищурив глаза и глядя на солнце, мелькавшее среди
листьев. — И почему ты должен говорить это мне? — спросила она с
искренним любопытством. — Почему тебе так трудно понять, что я хочу быть
свободной и хочу рисовать, хочу работать в своей мастерской, хочу жить такой
жизнью, которая мне по душе?
— Ах, ты говоришь это сейчас, — заметил он, —
но потом можешь сказать что-то прямо противоположное, а ничто не повредит тебе
больше, чем опрометчивость.
— Нет. — Она приложила палец к его губам. —
Это не опрометчивость. Я люблю тебя. Я всегда любила тебя. Я любила тебя с того
первого мгновения, когда увидела много лет назад, и ты это знал. Ты знал это
даже тогда.
— Нет. — Тонио покачал головой. — Ты любила
то, что видела на сцене, на хорах в церкви...
Кристина с трудом удержалась от смеха.
— Я любила тебя, Тонио, и я люблю тебя сейчас, —
сказала она. — И я не вижу никакой опрометчивости в моей любви к тебе. А
если бы даже в этом и было что-то неблагоразумное, мне нет до этого никакого
дела.
Он наклонился, чтобы поцеловать ее, веря ей в эту минуту. И
когда он обнял Кристину, ему показалось, что прелесть ее юности и невинности
переросла в нечто более сильное и прекрасное.
И все же он мягко сказал:
— Я боюсь за тебя. И до конца не понимаю.
— Да что тут понимать? — шепнула она ему на
ухо. — Разве в те годы в Неаполе ты не замечал хоть краешком глаза, как я
несчастна? Ты же все время наблюдал за мной. — Она поцеловала его и
положила голову ему на грудь. — Что я могу рассказать тебе о своей жизни?
Что я пишу от зари до зари. Что работаю по ночам при плохом освещении. Что
мечтаю о заказах, о росписи капелл и храмов. И все чаще нахожу, что больше
всего мне хочется писать лица — бедных и богатых и тех, кто поднимает меня на
гребень моды, и тех, кого вижу на улицах. Неужели это так трудно понять? Такую
жизнь?
Его руки не переставая касались любимой, ласкали, отводили
назад волнистые пряди, а те тут же возвращались на прежнее место.
— Знаешь, кто я? — спросила Кристина с премилой
улыбкой. — Я познала такое счастье на площади Испании, что вмиг стала
простушкой.
Он рассмеялся.
Но очень быстро выражение его лица изменилось, потому что он
задумался.
— Простушкой, — прошептал он.
— Ну да. Сущей глупышкой. — Она
нахмурилась. — Я имею в виду, что, просыпаясь, я думаю о живописи, и
ложась спать, думаю о живописи, и вообще меня волнует одна-единственная проблема:
как бы удлинить день...
