— Нет, позволь мне видеть тебя, — прошептал Тонио
и притянул ее к себе, так что она была вынуждена снова привстать на цыпочки.
Но этого ему показалось недостаточно, и тогда он легко
приподнял ее так, чтобы ее глаза оказались на одном уровне с его глазами. Ее
волосы упали вперед, накрыв их обоих, и какой-то миг он не чувствовал ничего,
кроме собственной дрожи и ее трепета, перетекавшего в его тело.
Подняв Кристину одной рукой, как маленького ребенка, и
довольно смутно осознавая, что делает, он закрыл дверь на задвижку. Потом взял
маленький подсвечник и поставил его внутрь кровати, которую закрыл со всех
сторон, опустив тяжелые бархатные занавеси. От занавесей исходил густой запах
пыли. Тонио чиркнул спичкой, зажег одну за другой три свечи, и маленькая
комнатка, состоявшая сплошь из занавесок и мягких перин и подушек, озарилась
мерцающим светом. Кристина стояла перед ним на коленях. Ее лицо было чудом
изумительных контрастов. Темно-серые ресницы, обрамлявшие дымчато-синие глаза,
увлажнились, точно она только что плакала, а губы имели девственно-розовый
оттенок и словно никогда не знали краски. И вдруг, к своему огромному
удивлению, он увидел, что под черным плащом на ней то самое чудесное шелковое
платье, фиолетовый цвет которого отбрасывает на щеки неземной блеск и оттеняет
сверхъестественную белизну округлых грудей, которые чуть ли не светятся,
приподнимаясь над кружевами корсажа. Фиолетовый цвет заострял черты ее лица,
ложась еле заметной тенью на щеки, покрытые нежнейшим пушком.
Ему достаточно было одного взгляда, чтобы увидеть все это,
но потом он всмотрелся в ее лицо и был потрясен его выражением. Оно испугало
его, усилив и без того бешеное биение его пульса, потому что он понял: в этом
теле заключен дух не менее железный и суровый, чем его собственный. Кристина не
боялась его. В ней чувствовались сосредоточенность, храбрость и воля. Протянув
руку к подсвечнику, она взглядом попросила его затушить свечи.
— Нет... — прошептал он.
Протянул руку, но все не решался коснуться ее лица.
Насколько проще было касаться всего ее тела в темноте! Едва ощутив под пальцами
этот шелковистый пушок и кожу под ним, Тонио поморщился, как от боли. И тут же
лицо девушки утратило всю свою серьезность. Нахмуренные дымчатые брови
разгладились и казались теперь карандашными линиями, проведенными над
блестящими глазами. А глаза наполнились слезами, чуть смазавшими, но
одновременно усилившими их синеву. Однако было видно, что она боится заплакать.
Тонио задул свечи и отдернул занавески, чтобы впустить под
балдахин свет звезд, а потом повернулся к Кристине, сгорая от желания, и, не
обращая внимания на то, что она отпрянула, испуганная его напором, сорвал с нее
шелка и оборки и высвободил груди.
Девушка вскрикнула и стала отбиваться. Но он снова схватил
ее и стал покрывать поцелуями, поворачивать, запрокидывать, и вдруг ее губы
раскрылись, его язык прорвался к ее зубам, и Тонио почувствовал, как покорно
тает ее мягкая верхняя губа, и ему стало казаться, что ее рот — уже не просто
рот, а маленькие живые врата податливой плоти.
Потом он скинул с себя одежду, и она разлетелась вокруг,
сминаемая их телами, когда он взгромоздился на Кристину и вытянулся промеж ее
ног, опустив голову между ее грудей.
Страсть делала его грубым и сводила с ума. Вид девушки и
запах смешивались в его сознании. Сомкнув губы сначала над одним, а потом над
другим соском, он почувствовал, как она напряглась под ним, и тогда, подвинув
колени выше, он подтянул и ее, как бы пытаясь хотя бы на миг защитить от себя
самого.
Ее волосы падали на его голые плечи; лоб, о который терлась
его щека, казался теплым камнем; а жар грудей, колышущихся и пружинящих под
ним, был просто сном наяву, и вся Кристина была сама сладость, сама
податливость. Но, проникая в ее тайные места, раскрывая ее, как цветок,
лепесток за лепестком, Тонио почувствовал, что не в силах больше ждать, что не
может тянуть этот момент целую вечность, что должен взять ее немедленно.
Однако когда он внезапно вошел в нее, то почувствовал
сопротивление. Она резко напряглась, и, успокаивая ее губами, он протянул руку
к влажным волосам между ее ног.
Девушка тихо вскрикнула, и тогда он отодвинулся и стал
ждать, ждать, касаясь ее самой тайной точки и чувствуя, как она становится все
больше и больше и пряный запах проникает в самый его мозг.
Кристина обвивала его руками, словно хотела в нем утонуть, а
потом наконец приподняла бедра, и он вошел в нее, а почувствовав, как
обволакивающая теснота сомкнулась вокруг него, перестал управлять своим телом.
И вдруг, уже на самом-самом краю терпения, ощутил, что наткнулся на барьер
невинности, и рванулся сквозь него прямо к вершине наслаждения.
* * *
Она плакала. Плакала, прижавшись к нему. А потом подняла
свою маленькую ручку и отвела с лица мокрые пряди. Тонио сидел на кровати, не
отрывая от нее рук и не сводя глаз с изгибов хрупкого тела под дождем волос. И
почувствовал, приподнимая ее лицо, что умрет, если она сейчас оттолкнет его.
— Я не хотел причинить тебе боль, — прошептал
он. — Я ведь не знал...
Но ее маленький ротик раскрылся ему навстречу так же
податливо, как и прежде.
Ее обнаженное тело, все эти восхитительные, благоуханные
округлости и впадинки, так и льнули к нему, а на простынях темнело пятно ее
девственной крови.
И хотя, чтобы успокоить девушку, он ласково заговорил с ней
и окружил ее самыми нежными словами и поцелуями, ему казалось, что речи эти
звучат где-то далеко-далеко и их произносит кто-то другой. Он просто любил ее,
безумно любил ее. Она принадлежала ему. А вид крови на простынях вытеснял из
его сознания всякую рациональную мысль. Кристина не принадлежала ни одному
мужчине до него! И Тонио сходил с ума от страсти. Он чувствовал, что все
течение его жизни сотряслось и скрылось в тумане, как тонкая тропка, вьющаяся
на север, скрывается в тумане после землетрясения. Он ощущал ужас, а еще
абсолютно слепую потребность сделать так, чтобы любимая получила наслаждение.
Точно такую же потребность, но уже по отношению к нему самому Тонио подметил у
кардинала в самые первые страстные ночи всего несколько месяцев назад.
Несколько месяцев назад! А казалось, прошло много лет. Все
это виделось таким же далеким и фантастическим под луной времени, какой давно
уже стала Венеция.
Ему хотелось снова взять ее. Теперь он бы показал
возлюбленной такое мастерство и такую нежность, что вся ее боль исчезла бы, как
кровь, текущая у нее между ног.
Он бы целовал ту заветную точку и шелковую кожу между бедер,
и под мышками, и под тяжелыми белыми грудями. Он бы дал ей не просто то, что
мог бы дать любой мужчина, а все секреты своего терпения и умения, все
благовоние и вино тех ночей, что были проведены в любви ради любви, когда в его
объятиях еще не было этой драгоценной, трепещущей и беззащитной женщины.
