Они вместе побежали по узкой улочке пировать, и их
развевающиеся на ветру накидки были такого красивого голубого цвета, что я вижу
его даже сейчас – цвет неба, рассекающий плотную потную толпу за скопищем
навесов. Миа и Лиа. Запомнить несложно, но отличить одну от другой я бы не
смогла.
Неожиданно мое внимание привлек иронический смех. Смеялся
греческий раб, чей господин только что грозился заморить его голодом.
«Отлично, не давайте мне есть, – говорил он
господину. – И что у вас останется на продажу? Больной и умирающий человек
вместо выдающегося, великого ученого».
Выдающийся и великий ученый?!
Я обернулась и взглянула на него. Он сидел на табурете и не
поднялся, увидев меня. На нем была одна грязная набедренная повязка – сущая
глупость со стороны торговца, но благодаря такому пренебрежению становилось
ясно, что раб этот, с изящным лицом, мягкими темными волосами, удлиненными
миндалевидными зелеными глазами и саркастическим изгибом прекрасно очерченных
губ, на самом деле очень красив. Лет, наверное, тридцати – может быть, чуть меньше.
Как и большинство греков, он был крепкого сложения, с развитой мускулатурой.
Грязные волосы испачкались и были обрезаны, а на шее на
веревке висела такая жалкая дощечка, какой мне еще не доводилось видеть,
испещренная криво написанными мелкими латинскими буквами.
Поправив накидку, я подошла ближе к его великолепной
обнаженной груди, несколько позабавленная его наглым взглядом, и попробовала
прочесть написанное.
Такое впечатление, что он мог обучать любой философии,
любому языку и математике, умел петь все, что только можно, знал всех поэтов,
мог приготовить шикарный банкет, был терпелив с детьми, вместе с
хозяином-римлянином побывал на военной службе на Балканах, мог исполнять
обязанности вооруженного охранника, был послушен, добродетелен и всю жизнь прожил
в Афинах в одном доме.
Я прочла все это с оттенком презрения. Заметив мое
пренебрежение, он окинул меня нахальным взглядом, бесстыдно сложил руки прямо
под табличкой и откинулся к стене.
Внезапно я увидела, почему торговец, порхающий рядом, не
заставил грека подняться. У грека осталась только одна здоровая нога. Левая
нога, начиная от колена, была сделана из резной слоновой кости вместе с очень
аккуратной стопой и сандалией. Идеальные пальцы. Эта красивая нога состояла из
трех пропорциональных секций, соединяющихся воедино, опоясанных резными
узорами, и отдельной части вместо ступни с намеченными на ней ногтями и искусно
вырезанными полосками от сандалий.
Я никогда не видела такого протеза, такой уступки
искусственному в противовес скромной попытке подражать природе.
«Как ты потерял ногу?» – спросила я по-гречески.
Никакой реакции.
Я указала на ногу.
Ответа вновь не было.
Я повторила вопрос по-латыни.
От волнения работорговец поднимался на цыпочки и стискивал
руки.
«Госпожа, он умеет вести записи, управлять любым делом; он
пишет превосходным почерком и честно проводит подсчеты».
Хм-м-м. Значит, о воспитании детей даже не упоминается? Я не
похожа на жену и мать? Плохо.
Грек усмехнулся и отвел глаза. Он тихо и язвительно сказал
по-латыни, что если я потрачу на него деньги, то выброшу их на покойника. У
него оказался негромкий красивый голос, усталый и полный презрения, но с
хорошей дикцией.
Мое терпение иссякло. Я быстро заговорила по-гречески.
«Лучше бы ты у меня поучился, высокомерный афинский
дурак! – сказала я, покраснев от ярости, что меня так неправильно
воспринимают и раб, и работорговец. – Если ты вообще умеешь писать
по-гречески и по-латыни, если ты действительно изучал Аристотеля и Евклида, чьи
имена ты, кстати сказать, написал с ошибками, если ты воспитывался в Афинах и
видел битвы на Балканах, если хотя бы половина этой грандиозной эпической поэмы
не является чистейшей воды ложью, что же ты не хочешь принадлежать одной из
самых высокообразованных женщин, каких ты встречал в своей жизни, которая будет
обращаться с тобой достойно и с уважением в обмен на твою преданность? Что ты
знаешь об Аристотеле и Платоне, чего не знаю я? Я в жизни не поднимала на раба
руку. Ты пренебрегаешь единственной хозяйкой, которая способна вознаградить
тебя за верность всем, о чем ты мечтаешь. Разве эта табличка – не набор лживых
фраз?»
Раб был изумлен, но не разозлился. Он наклонился вперед,
словно пытаясь заново оценить меня, но сделать это не слишком заметно. Торговец
яростно замахал руками, чтобы раб встал, и он действительно встал, оказавшись,
к моему восхищению, намного выше меня. Здоровый и сильный мужчина, если не
обращать внимания на ногу из слоновой кости.
«Может быть, все-таки расскажешь мне честно, что ты умеешь?»
– спросила я, переходя на латынь. Потом повернулась к работорговцу: – Дайте мне
перо, чтобы исправить ошибки в именах. Если у этого человека и был шанс стать
учителем, безграмотность его уничтожила. С таким правописанием он выглядит
дураком».
«У меня не хватало места! – внезапно заявил по-латыни
раб, от злости понизив голос до шепота. Он наклонился ко мне, как будто пытаясь
втолковать мне что-то: – Посмотрите на эту табличку, раз вы такая
высокообразованная! Вы сознаете всю степень невежества этого торговца? У него недостает
ума понять, что перед ним изумруд, он считает, что это кусок зеленого стекла!
Это же никуда не годится. Я запихнул сюда все обобщения, какие только смог».
Я засмеялась. Заинтригованная и в то же время очарованная, я
все смеялась и смеялась, не в силах остановиться. Мне было ужасно смешно.
Торговец не знал, что ему делать. Наказать раба и понизить его стоимость? Или
позволить нам разбираться самим?
«Что мне было делать? – вопросил странный раб тем же
конфиденциальным шепотом, но на этот раз по-гречески. – Кричать каждому
прохожему: „Вот сидит великий учитель, вот сидит философ“? – Частично дав
таким образом волю гневу, он слегка успокоился. – Имена моих дедов
вырезаны на камнях Акрополя в Афинах».
Торговец был озадачен. Но я пришла в восторг и заинтересовалась.
Накидка опять соскользнула, и я довольно сильно ее дернула.
Ну и одежда! Разве мне никогда не говорили, что шелк скользит от прикосновения
к шелку?
«А как там Овидий? – спросила я, делая глубокий вдох. У
меня слезы выступили от смеха. – Ты написал здесь имя Овидия. Овидий здесь
популярен? Могу тебе сказать, что в Риме никто не посмел бы написать его имя на
такой табличке. Представляешь, я даже не знаю, жив ли еще Овидий, и это очень
плохо. Овидий учил меня целоваться, когда мне было десять лет и я читала „Науку
любви“. Ты когда-нибудь читал „Науку любви“?»
