Глава 4
В конце концов как-то утром, когда сквозь отверстие в крыше
просочились солнечные лучи, я посмотрела на предметы, стоявшие в комнате, и
поняла, что я их не узнаю, что понятия не имею, зачем они нужны. Я не знала,
как они называются. Я слишком отдалилась от них, чтобы давать им определения. Я
не знала даже, где нахожусь.
Я села и осознала, что смотрю прямо на ларарий, святилище
домашних богов.
Это, конечно, столовая, а там – диваны, а здесь –
великолепная двойная кровать!
Ларарий представлял собой треугольное святилище, маленький
храм с тремя фронтонами, внутри стояли фигуры старых домашних богов. Никто в
этом городе богохульников не вынес их отсюда вместе с покойницей.
Цветы завяли. Огонь погас сам по себе. Никто не затушил его,
как полагается, вином.
В разорванном платье я поползла на четвереньках в сад
перистиля, чтобы набрать цветов для этих богов. Я нашла дрова и разожгла
священный огонь.
Я смотрела на богов. Часами не сводила с них глаз. Я думала,
что больше никогда уже не пошевелюсь.
Спустилась ночь.
«Не спать! – прошептала я. – Стоять на вахте всю
ночь! Египтяне, они поджидают тебя в темноте! Луна, смотри, она почти полная,
до полнолуния осталось не более одной-двух ночей».
Но худший период моей агонии уже прошел, я была совершенно
измотана и буквально провалилась в сон.
Сон как бы говорил:
«Хватит волноваться».
Начались видения.
Я увидела мужчин в золотых мантиях.
«Теперь тебя отведут в святилище».
Но что там? Мне не хотелось смотреть.
«Наша Мать, наша возлюбленная скорбящая Мать», – сказал
жрец. На стенах были изображены профили египтян и слова, написанные рисунками.
Здесь жгли мирру.
«Иди, – сказали те, кто держал меня. – Теперь все
нечистое ушло от тебя, и ты испьешь из священного Источника».
Я слышала женский плач и стоны. Перед тем как войти в
большие покои, я в них заглянула. На тронах сидели царь и царица, царь
неподвижно смотрел в пустоту, как будто видел последний сон, а царица пыталась
освободиться от золотых оков. На ней была корона Верхнего и Нижнего Египта. И
плиссированные льняные одеяния. Не парик, а настоящие косы. Она плакала, и на
белых щеках оставались красные пятна. Красные пятна на ожерелье и на груди. Она
казалась замаранной и опозоренной.
«Моя Мать, моя богиня, – сказала я. – Но это же
чудовищно».
Я заставила себя проснуться. Села и положила руку на ларарий,
потом посмотрела на проявившуюся в лучах восходящего солнца паутину на
деревьях.
Мне показалось, что я слышу, как вокруг шепчутся на
древнеегипетском языке. Я этого не допущу! Не сойду с ума! Хватит!
Единственный, кого я любила, мой отец, сказал: «Живи!»
Пора действовать. Вставать и приниматься за дело. Внезапно я
ощутила в себе силы и почувствовала, что готова действовать.
Долгие ночи скорби и рыданий стали эквивалентом посвящения в
храме. Только на этот раз средством опьянения послужила смерть, а превращение
свершилось через понимание.
Теперь все было кончено, бессмысленный мир стал более
сносным, я не нуждалась в объяснениях. И никогда не буду нуждаться – как глупо
было предаваться подобным мыслям. Сам факт, что я оказалась в затруднительном
положении, давал мне право действовать. Я налила в кубок вина и вышла с ним к
воротам.
В городе, казалось, страсти уже улеглись. Проходившие мимо
люди отводили глаза от неподвижно стоявшей в вестибюле своего дома полураздетой
оборванки.
Наконец-то! Какой-то трудяга, с трудом передвигающий ноги
под грузом кирпичей.
Я протянула ему кубок.
«Я три дня болела. Что слышно о смерти Германика? Как дела в
городе?»
Он был искренне рад вину. Работа его состарила. Плечи
исхудали. Руки тряслись.
«Благодарю вас, госпожа, – сказал он, а потом залпом
осушил кубок, как будто не в силах был остановиться. – Нашего Германика
положили посреди площади на всеобщее обозрение. Как же он был красив! Некоторые
сравнивают его с великим Александром Народ все гадает, действительно ли его
отравили. Кто говорит – да, кто – нет.
Солдаты его любили. Благодарение богам, легата Пи-зона здесь
нет, и вернуться он не смеет. Жена Германика, прекрасная Агриппина, поместила
прах мужа в урну и носит ее на груди. Она плывет в Рим искать у Тиберия
правосудия. – Он передал мне кубок. – Благодарю покорно».
«В городе все по-прежнему?»
«О да, кто сможет изменить этот великолепный рынок? –
заявил он. – Дела идут как всегда. Верные солдаты Германика поддерживают
мир и ждут справедливости. Они не позволят вернуться убийце Пизону, а Сентий
собирает вокруг себя тех, кто служил под командованием Германика. Город
доволен. В честь Германика горит огонь. Если война и начнется, то не здесь. Не
беспокойтесь».
«Спасибо вам, вы мне очень помогли».
Я забрала кубок, заперла ворота, плотно закрыла дверь и
перешла к действиям…
Пожевав немного хлеба, чтобы набраться сил, пробормотав
вслух житейскую мудрость Лукреция, я приступила к обследованию дома. Справа от
дворика имелась роскошная ванна. Очень светлая. Нимфы ровным потоком лили воду
из раковин в оштукатуренный резервуар, вода оказалась отличной. Подогревать ее
не потребовалось.
Моя одежда лежала в спальне.
Ты знаешь, что римляне носили простые платья, длинные
рубашки или туники, мы надевали их по две-три сразу, плюс верхняя туника, стола
и, наконец, палла, накидка, доходящая до лодыжек, которую подпоясывали под
грудью.
Я выбрала самые изящные туники, соединила три слоя газового
шелка и добавила к ним блестящую красную паллу, закрывшую меня с ног до головы.
За всю жизнь мне ни разу не приходилось самой одевать
сандалии. Это занятие оказалось до истерики смешным и в то же время отчаянно
скучным.
Все мои предметы туалета разложили по столикам с
полированными зеркалами. Ну и беспорядок!
Я села в одно из многочисленных позолоченных кресел,
придвинула поближе зеркало из полированного металла и попыталась наложить
краску, как это обычно делали рабы.
Я смогла затемнить брови, но меня остановил ужас перед
подведенными глазами египтян. Я накрасила губы, наложила на лицо белую пудру –
и все. Даже не попыталась напудрить руки, как это делали в Риме.
