– Хорошо, но позволь мне закончить ужин, –
взмолилась Мэри-Джейн. – Не ходи туда без меня. Если хочешь знать мое
мнение, я сомневаюсь, имеем ли мы право вообще входить в ту комнату.
– Роуан бы не возражала, а Майкл мог бы не разрешить.
Но ты знаешь, – сказала Мона, имитируя манеру Мэри-Джейн, – это не
имеет значения.
Мэри-Джейн едва не свалилась со стула от смеха.
– Ты кошмарный ребенок, – сказала она. –
Пошли, цыплят все равно вкуснее есть холодными.
«И мясо из моря было белое, мясо креветок, и рыбы, и устриц,
и моллюсков, чисто белое. Яйца чаек были красивы, потому что были белыми
снаружи, и когда вы разбивали яйцо, один золотой глаз смотрел на вас, плавая в
прозрачнейшей жидкости».
– Мона?
Она стояла в дверях кладовой дворецкого. Она закрыла глаза.
Она чувствовала, как Мэри-Джейн сжала ее руку.
– Нет, – вздохнув, сказала она, – это снова
накатило. – Рука двинулась к животу. Мона приложила пальцы к округлившейся
выпуклости, ощущая слабые движения внутри.
«Прекрасная Морриган. Волосы рыжие, как у меня». «Твои волосы
такие же рыжие, как у меня, мама?» «Ты меня видишь?» «Я вижу тебя в глазах
Мэри-Джейн».
– Эй, Мона, я собираюсь подставить тебе стул!
– Нет-нет, не надо. Со мной все в порядке. – Она
открыла глаза. Восхитительный прилив энергии пронзил ее. Она распростерла руки
и побежала через кладовую и столовую, вниз, по длинному коридору, а затем вверх
по лестнице.
– Пойдем… Давай пойдем! – кричала она.
Так хорошо – бежать. Это ощущение, которое утрачиваешь в
детстве, и она даже не представляла себе, как прекрасно – просто бежать, бежать
и бежать вниз по Сент-Чарльз-авеню, так быстро, насколько хватало духу, с
вытянутыми руками, прыгая по две ступеньки кряду. Бежать вокруг квартала лишь
для того, чтобы убедиться, что можешь делать это, не останавливаясь, не задыхаясь,
не опасаясь головокружения.
Мэри-Джейн мчалась следом.
Дверь в спальню была закрыта. Добрый старый Райен. Возможно,
он даже запер ее на ключ.
Но нет. Мона открыла дверь. В спальне было темно. Она нашла
выключатель, и висевшая под потолком люстра залила ярким светом аккуратно
застеленную кровать, туалетный столик и кипу коричневых картонных коробок.
– Чем здесь так пахнет, не знаешь? – спросила
Мэри-Джейн.
– Конечно знаю. Это запах Лэшера.
– Ты в этом уверена?
– Да, – кивнула Мона. – На что, тебе кажется,
похож этот запах?
– Хм-м-м, он вполне приятный. Похож на тот, который
вызывает у тебя желание полакомиться ирисками, или корицей, или шоколадом, или
чем-нибудь в таком роде. Ух. С чего начнем? А знаешь что?
– Что? – спросила Мона, кружась над стопкой
коробок.
– Люди умирали в этой комнате.
– Без шуток, Мэри-Джейн, каждый может сказать тебе
такое.
– Кого ты имеешь в виду? Мэри-Бет Мэйфейр и Дейрдре и
всех прочих? Я слышала все это, когда Роуан болела здесь, а Беатрис звонила,
чтобы мы с бабушкой приехали в Новый Орлеан. Бабушка сама рассказала мне. Но
кто-то еще умер здесь – кто-то такой, у кого был такой же запах. Ты ощущаешь
этот запах? Или ты чувствуешь три запаха? Один – такой же, как у него. Другой –
запах кого-то другого. А третий – запах самой смерти.
Мона стояла очень тихо, пытаясь уловить различие, но для нее
все ароматы смешивались. С острой, почти утонченной болью она подумала о том,
что Майкл описывал ей ту маленькую худенькую девочку, которая не была ни
девочкой, ни человеком, – Эмалет. Пуля взорвалась у нее в ушах. Мона
закрыла уши руками.
– Что случилось, Мона Мэйфейр?
– Боже правый, где это произошло? – спросила Мона,
все еще крепко зажимая уши и зажмурив глаза.
Наконец она открыла их и взглянула прямо в сияющие голубые
глаза Мэри-Джейн, стоявшей возле лампы, в тени.
Мэри-Джейн огляделась вокруг, повернув голову чуть влево,
внимательно обводя взглядом комнату, а затем прошла вдоль кровати. Голова ее
казалась очень круглой и маленькой. Мягкие волосы были гладко расчесаны. Она
дошла до края кровати и остановилась, а когда заговорила, голос был очень
низким:
– Прямо здесь. Кто-то умер прямо здесь. Кто-то с таким
же запахом, как у него. Но не он.
В ушах у Моны раздался крик, такой громкий и яростный, что показался
ей в десять раз ужаснее воображаемого ружейного выстрела. Она схватилась за
живот.
«Прекрати это, Морриган, сейчас же прекрати. Я обещаю тебе…»
– Боже мой, Мона, тебя тошнит?
– Нет, ничего подобного!
Мону трясло. Она начала напевать песенку, даже не задаваясь
вопросом, что именно поет, – просто очень приятный мотив, который,
возможно, придумала сама.
Она обернулась и взглянула на кипу непреодолимо влекущих к
себе коробок.
– Он есть и на коробках тоже, – сказала
Мона. – Ты чувствуешь, какой он здесь сильный? Это от него. Ты знаешь, я
никогда не слышала ни от одного члена семьи признания, что они ощущают этот
запах.
– Как же так? Он здесь повсюду! – воскликнула
Мэри-Джейн. Она стояла рядом с Моной, вызывающе высокая, с резко выступающими
остриями грудей. – Он более всего чувствуется над этими коробками – ты
совершенно права. Но взгляни, все коробки перевязаны тесьмой.
– Да, и помечены черным фломастером Райена. А на этой
достаточно разборчиво написано: «Записи, анонимные». – Она слегка
рассмеялась. Головокружения как не бывало. – Бедный Райен. «Записи,
анонимные». Звучит как группа психологической поддержки для книг, которые не
знают своих авторов.
Мэри-Джейн рассмеялась.
Мона довольно захихикала. Она обошла коробки и опустилась на
колени, стараясь не потревожить ребенка. Он все еще плакал и вертелся как
сумасшедший. «Это ведь из-за запаха, правда? Как и из-за всей этой глупой
болтовни, воображения, фантазий». Она принялась напевать малышке – сначала
тихо, а затем в полный голос, но по-прежнему нежно:
– Принеси цветы самые красивые, принеси цветы самые
редкие. Из сада, из лесной чащи, с холмов и долин. – Это был самый
веселый, самый приятный псалом из всех, какие она знала, тот, который ее
научила петь Гиффорд. Майский псалом. – Наши сердца переполняются радостью,
наши радостные голоса поют о прекраснейшей розе долины!
– Вау, Мона Мэйфейр, у тебя есть голос!
