– Да ладно. Я и сама не всегда хотела быть такой. Ты
знаешь, что я убила человека? Я столкнула его с пожарной лестницы в
Сан-Франциско, и он упал с высоты четырех этажей в каком-то переулке и
размозжил себе голову.
– Почему ты это сделала?
– Он пытался оскорбить меня. Он накачал меня героином,
пытался изнасиловать и говорил, что мы с ним должны стать любовниками. Он был
проклятый сутенер. Ну вот, я и столкнула его с лестницы.
– Кто-нибудь знает об этом?
– Нет. – Мэри-Джейн тряхнула головой. – Я не
рассказывала эту историю никому другому в семье.
– Я бы тоже не рассказала. Хотя многие в нашем клане
способны на такие поступки. Сколько девушек, как ты думаешь, стали добычей
этого сутенера? Ведь именно так говорят в подобных случаях, не так ли?
Эухения прислуживала за столом, не обращая на них ни
малейшего внимания. Телятина с виду была превосходна, хорошо обжаренная и
сочная. В легком винном соусе.
Мэри-Джейн кивнула.
– Куча девчонок. Полные идиотки.
Эухения поставила перед ними холодный салат из картофеля с
горошком – еще одно блюдо по рецепту Майкла Карри, приправленное маслом и
чесноком. Старая служанка шлепнула большую ложку салата на тарелку Мэри-Джейн.
– У нас не найдется еще молока? – спросила Мона. –
Что ты пьешь, Мэри-Джейн?
– Кока-колу, пожалуйста, Эухения, если вы не
возражаете. Я, конечно, могу встать и принести ее сама.
Эухения захлебнулась в ярости от такого предложения,
особенно из-за того, что оно исходило от какой-то новоявленной родственницы, да
еще и совершенной деревенщины.
Она поставила на стол банку и стакан со льдом.
– Ешь, Мона Мэйфейр! – Эухения налила молока из
картонного пакета. – Ну, начинай же.
Мясо показалось Моне отвратительным на вкус. Она не могла
понять почему. Ей всегда нравилась пища такого рода. Теперь же, как только
перед ней оказывалась еда, Мона испытывала отвращение. Возможно, просто обычный
приступ дурноты, подумала она, и это только доказывает, что все развивается
согласно графику. Аннелле сказала, что вкусовые ощущения изменятся примерно
после шести недель. Правда, это было до того, как она объявила, что ребенок уже
был трехмесячным чудовищем.
Мона пригнула голову. Маленькие обрывки, лоскутки того
последнего сновидения снова вернулись к ней, очень настойчивые и наполненные
ассоциациями, которые убегали с немыслимой скоростью, стоило ей попытаться
схватить их и удержать в памяти, чтобы постичь смысл всего сновидения.
Она снова откинулась на спинку стула и начала медленно пить
молоко.
– Только оставь упаковку, – сказала она Эухении,
суетившейся рядом, сморщенной и внушительной, сверкающей глазами то на нее, то
на нетронутую тарелку.
– Она будет есть то, что ей захочется, не так
ли? – спросила Мэри-Джейн, стараясь помочь Моне.
Такая милая! Сама она с аппетитом расправилась со своей
телятиной и шумно стучала вилкой по тарелке, пытаясь наколоть кусочки грибов и
лука, которые еще оставались от салата. Наконец нервы Эухении не выдержали, и
она вышла.
– Вот салат, ты хочешь его? Возьми, пожалуйста. –
Мона подтолкнула тарелку к Мэри-Джейн. – Я до него даже не дотронулась.
– Ты уверена, что не станешь есть?
– Меня от него тошнит. – Она налила себе еще
стакан молока. – Я никогда не отличалась любовью к молоку, знаешь ли, быть
может, потому, что холодильник в нашем доме никогда не сохранял его холодным.
Но теперь пью с удовольствием. Все изменяется.
– Правда? Что, например? – спросила Мэри-Джейн,
широко раскрывая глаза. Она одним духом покончила с целой банкой
кока-колы. – Можно мне взять еще одну?
– Да, – сказала Мона.
Она наблюдала, как Мэри-Джейн подскочила к холодильнику. Ее
расклешенное платье по фасону походило на детское. Ноги выглядели великолепно
мускулистыми благодаря высоким каблукам, хотя они смотрелись точно так же и в
другой день, когда на ней были плоские туфли без каблука. Мэри-Джейн вернулась
и принялась с жадностью поглощать предложенный Моной салат.
Эухения просунула голову в дверь из кладовки дворецкого.
– Мона Мэйфейр, ты вообще ничего не ела! Ты живешь на
картофельных чипсах и прочей гадости!
– Убирайся отсюда! – твердо произнесла Мона.
Эухения тут же исчезла.
– Но ведь она старается заботиться по-матерински и все
такое прочее, – вступилась за служанку Мэри-Джейн. – Почему ты
кричишь на нее?
– Я не желаю, чтобы кто бы то ни было относился ко мне
по-матерински. И кроме того, она так ко мне не относится. От нее уже нет житья.
Она думает… она думает, что я… что я скверная девчонка. Объяснять это слишком
долго. Она вечно бранит меня за все подряд.
– Да, но ведь когда отцу ребенка столько лет, сколько
Майклу Карри, понимаешь, люди начинают обвинять или его, или тебя.
– Откуда ты знаешь об этом?
Мэри-Джейн перестала поглощать еду и поглядела на Мону.
– Ладно, но ведь это он, не так ли? Я вроде как
вычислила, что ты влюблена в него, еще когда была у вас впервые. Я вовсе не
хочу сказать, что ты сумасшедшая. Думаю, любовь сделала тебя счастливой. И это
ощущение не покидает меня и сейчас: ты счастлива, потому что он отец твоего
ребенка.
– Я не слишком в этом уверена.
– Ох, но это он, – заверила Мэри-Джейн.
Она подцепила вилкой последний кусок телятины, отправила его
в рот и с наслаждением стала жевать: смуглые гладкие щеки ходили ходуном, но на
них не появлялись ни складки, ни морщинки – ни малейшего искажения. Вот уж
действительно красивая девушка.
– Я знаю, – произнесла она, как только смогла
проглотить мясо, прожеванное настолько, чтобы только не повредить горло и не
подавиться до смерти.
– Послушай, – сказала Мона, – это нечто
такое, о чем я еще ни с кем не говорила, и…
– Все знают об этом, – сказала Мэри-Джейн. –
Беа знает об этом. Она рассказала мне. Ты знаешь, что может спасти Беа? Эта
женщина сумеет преодолеть свою скорбь по Эрону только по одной простой причине.
Она никогда не перестанет беспокоиться о ком-нибудь еще. Она действительно
тревожится о тебе и о Майкле Карри, потому что у него есть эти гены, как всем
известно, а он муж Роуан. Но она говорит, что цыган, в которого ты влюбилась,
совершенно тебе не подходит. Ему нужна женщина другого рода – одинокая,
бездомная, лишенная семьи, – такая, как он сам.
