Она посмотрела на солнечный свет, омывающий пол, на золотой
дамаск обивки стула, стоящего у ближайшего окна. Может быть, все дело было в
том, что после смерти Алисии и Гиффорд свет для Моны словно потускнел. И
теперь, когда Роуан – эта загадочная, столь много значащая в жизни Моны женщина
– проявила к ней интерес, свет засиял снова.
Смерть Эрона оказалась ужасной, но она смогла справиться с
горем. Фактически ничто не занимало ее больше, чем то эгоистическое волнение,
которое она почувствовала вчера при первом же свидетельстве интереса к ней со
стороны Роуан, с первым же доверительным и уважительным ее взглядом.
«Возможно, она пожелает спросить меня, хочу ли я отправиться
в пансион», – подумала Мона. Ей не хотелось снова притворяться примерной
ученицей – гораздо приятнее бродить по дощатым полам дома на Первой улице.
Теперь, при новом штате прислуги, они всегда были в порядке. Янси, дворник в
доме, часами полировал их. Даже Эухения трудилась усерднее и меньше ворчала.
Мона встала с постели, разгладила шелковое платье, возможно
теперь вконец испорченное, в чем она была не совсем уверена. Она подошла к
окну, выходящему в сад, и позволила себе окунуться в солнечный поток, в теплый
и освежающий воздух, наполненный утренней влажностью и ароматами сада, –
все это раньше казалось ей само собой разумеющимся, но на Первой улице
выглядело крайне удивительным и заслуживало некоторого размышления, прежде чем
она с головой окунется в события нового дня.
Протеин, древесный уголь, витамин С. Она умирала с голоду.
Прошлой ночью столы ломились от угощения: вся семья приходила обнять Беатрис.
Но Мона забыла о еде.
«Не удивительно, что ты проснулась ночью, экая ты
идиотка. – Когда не удавалось поесть, у нее неизменно возникала головная
боль. Сейчас она внезапно вспомнила о плавании Роуан в одиночестве, и эта мысль
встревожила ее снова: нагота Роуан, странное безразличие ко времени и к
присутствию охранников. – О черт побери, ты идиотка, ведь она же из Калифорнии.
Они занимаются подобными делами в любое время дня и ночи».
Она потянулась, раздвинув ноги, коснулась руками пальцев
стоп и отклонилась назад; потрясла волосами из стороны в сторону, пока снова не
ощутила свободу и прохладу, после чего вышла из комнаты и направилась вдоль
длинного коридора, через столовую в кухню. Яйца, апельсиновый сок, коктейль по
рецепту Майкла. Быть может, здесь хранится его запас?
Запах свежего кофе удивил Мону. Она поспешно выхватила
черную фарфоровую чашку из буфета и чайник. Очень черный эспрессо, который
Майкл полюбил в Сан-Франциско. Но она сознавала, что это вовсе не то, чего она
хочет. Она жаждала чего-то холодного и вкусного. Апельсинового сока. У Майкла
всегда было несколько бутылок его, смешанного и готового для питья, в
холодильнике. Она наполнила чашку апельсиновым соком и старательно прикрыла
крышкой, чтобы витамины не разрушились на воздухе.
Внезапно она осознала, что в кухне есть еще кто-то.
Роуан сидела за кухонным столом, наблюдая за ней. Она курила
сигарету, стряхивая пепел на блюдце из тонкого фарфора с цветочным узором по
краю. На ней был черный шелковый костюм и жемчужные серьги, а также маленькая
нитка жемчуга вокруг шеи. Это был один из костюмов с длинными воланами, с
жакетом, двубортным и застегнутым на все пуговицы, но без блузы или без рубашки
под ним – декольте доходило до самого промежутка между грудей.
– Я не видела вас, – призналась Мона. Роуан
кивнула.
– Ты не знаешь, кто для меня купил эту одежду? –
Голос был такой же невероятной красоты, как прошлой ночью, – воспаление в
горле прошло.
– Возможно, тот же человек, что купил мне это
платье, – ответила Мона. – Беатрис. Мои шкафы лопаются от вещей,
подаренных Беатрис. И все они из шелка.
– Как и мои шкафы, – отозвалась Роуан, и на ее
лице засветилась улыбка.
Волосы Роуан были зачесаны назад, но при этом выглядели
естественно и свободно вились прямо над воротником; ресницы были очень черными
и пушистыми; бледная розово-сиреневая помада на губах подчеркивала их
прелестную форму.
– Вы действительно хорошо себя чувствуете, не так
ли? – спросила Мона.
– Присядь рядом, ладно? – Роуан жестом указала на
противоположный край стола.
Мона повиновалась.
От Роуан исходил запах дорогих духов, весьма похожий на
аромат цитрусов и дождя.
Черный шелковый костюм был просто шикарным; в дни,
предшествовавшие свадьбе, ее никогда не видели в чем-нибудь столь намеренно
чувственном. Беа обладала свойством проникать в чужие шкафы и запоминать нужные
размеры, пользуясь не только ярлыком, но и мерной лентой, а затем одевала людей
так, как ей, Беатрис, представлялось наилучшим.
Да, с Роуан у нее все получилось превосходно.
«А я испортила это синее платье, – подумала
Мона. – Наверное, еще не доросла до того, чтобы носить такие вещи. Или те
туфли на высоких каблуках, которые в сердцах швырнула на пол в гостиной».
Роуан наклонила голову, гася сигарету. Густой локон
пепельных волос спереди угнездился в ямке на щеке. Лицо выглядело драматически
выразительно – слабость и скорбь придали ей изможденный вид, мечтая о котором
старлетки и манекенщицы голодали, доводя себя почти до смерти.
В таком типе красоты Мона не была ей соперницей. Вот ее
рыжие кудри всегда смогут составить предмет зависти для других женщин. Если они
кому-то не нравятся, то и сама Мона не придется по нраву.
Роуан тихо рассмеялась.
– Как давно вы занимаетесь этим? – спросила Мона,
сделав большой глоток кофе. Он как раз достиг нужной температуры. Великолепно.
Еще две минуты – и он остыл бы настолько, что пить стало бы невозможно. –
Читаете мои мысли – вот что я имею в виду. Вы делаете это постоянно?
Роуан от неожиданности показалась несколько растерянной, но
при том весьма изумленной.
– Нет, что ты! Я могла бы сказать, что это случается
вспышками, когда ты как бы поглощена чем-то другим или углубилась в собственные
раздумья. Как если бы ты внезапно чиркнула спичкой.
– Да, мне это нравится. Я понимаю, о чем вы говорите.
Мона отпила еще один глоток апельсинового сока, подумав, до
чего он хорош и прохладен. На мгновение голову опять заломило – от холода. Она
попыталась смотреть на Роуан без обожания. Это было похоже на желание задавить
насмерть учителя – нечто такое, чего никогда Мона не испытывала.
