Кукла была своего рода совершенством – в этом не было ни
малейшего сомнения. И независимо от того, хотела ли она когда-нибудь иметь
куклу, Роуан чувствовала желание теперь прикоснуться к этой, ощутить округлость
ее щек с ярко нарисованным румянцем, возможно, даже поцеловать ее в слегка
раздвинутые губки, дотронуться кончиком правого пальца слегка выступающих
грудей, прижатых так эротически тугим корсажем. Ее золотистые волосы, очевидно,
истончились со временем, а модные маленькие туфли обветшали и растрескались. Но
эффект воздействия оставался вневременным, непреоборимым, вечной радостью. Ей
захотелось открыть витрину и подержать куклу в руках.
Она представляла себя убаюкивающей ее, скорее как
новорожденную, и поющей ей колыбельную, хотя кукла уже не была младенцем. Это
была просто маленькая девочка. Крохотные синие бусинки висели в ее совершенных
по форме изящных ушках. Ожерелье покоилось на шейке – причудливое, женское
украшение. И в самом деле, если приглядеться внимательнее, это была вовсе не
девочка, но чувственная маленькая женщина невероятной свежести, возможно даже опасная
и умная кокетка.
Маленькая карточка поясняла ее характерные особенности. Там
говорилось, что она очень большая, что все фрагменты ее костюма натуральны, что
она совершенна, что это первая кукла, приобретенная Эшем Тэмплтоном. Но там не
были приведены никакие подробности о самом Эше Тэмплтоне – наверное, считалось,
что они и не требовались.
Первая кукла. И он всего лишь упомянул, говоря об основании
музея, что увидел ее, когда она была еще совсем новой, в окне одной парижской
лавки.
Не удивительно, что она привлекла его взгляд и тронула
сердце. Не удивительно, что он возил ее за собой целое столетие; не
удивительно, что основал свою колоссальную компанию как некий вид воздания ей
должного, дабы, как он выразился, воспроизвести в новой форме ее грацию и
красоту в каждом изделии.
Не было ничего необычного в этом – разве что нечто милое и
таинственное. Да, загадочная, располагающая к размышлениям кукла, воплощающая
некий непостижимый смысл.
«Видя это, я все понимаю», – думала она.
Она двинулась дальше, к другим витринам, где увидела другие
французские сокровища, работы Жюме, Стейнера и других, чьи имена ей не
запомнились, и сотни сотен маленьких французских девчушек с круглыми,
лунообразными личиками, крошечными красными ротиками и все теми же
миндалевидными глазами.
– Ох, до чего же вы невинны, – прошептала она.
В других витринах стояли модные куклы, в турнюрах и
изысканных шляпках.
Она могла бы проводить в этом музее часы за часами. Здесь
можно было увидеть бесконечно больше, чем она воображала. А тишина была
непреодолимо привлекательна, как и обольстительный внешний вид из окон – с
непрекращающимся снегопадом.
Но она была не одна.
Сквозь несколько стеклянных витрин она заметила, что Эш
присоединился к ней, наблюдает за ней, и, возможно, уже продолжительное время.
Стекло немного искажало выражение его лица. Она обрадовалась его приходу.
Он приближался к ней, не производя вообще никаких звуков на
мраморных полах, и она видела, что в руках он несет Бру.
– Вы можете подержать ее, – сказал Эш.
– Она слишком хрупкая, – прошептала Роуан.
– Но это всего лишь кукла, – возразил он.
Слова эти пробудили сильнейшие чувства. Роуан держала
кукольную головку в ладони левой руки, прислушиваясь к тихому звону сережек,
постукивавших о фарфоровую шею. Ее волосы были очень мягкие, но хрупкие, и во
многих местах виднелись стежки на парике.
Ах, как ей нравились эти крошечные пальчики. Ее восхищали
кружевные чулки и эти нижние юбки, очень старые, совсем поблекшие, способные
прорваться даже при легком прикосновении.
Эш стоял неподвижно, глядя на нее сверху вниз, со спокойным
лицом, почти раздражающе прекрасным; тронутые сединой блестящие, гладко
зачесанные пряди волос, руки, сложенные вместе, ладонь к ладони, у подбородка.
Костюм – на этот раз из белого шелка – сидел на нем несколько мешковато.
Модный, видимо итальянский – она не могла точно сказать. Рубашка из черного
шелка и белый галстук. Более похож на классическое изображение гангстера.
Высокий гибкий таинственный человек с гигантскими золотыми запонками, в экстравагантных,
противоречащих здравому смыслу великолепных черно-белых туфлях с загнутыми
вверх носами.
– Какие чувства вызывает у вас эта кукла? –
спросил он невинным голосом, словно действительно хотел знать ее мнение.
– В ней есть какая-то добродетель, – прошептала
она, испугавшись, как бы ее голос не прозвучал чересчур громко, и вернула ему
куклу.
– Добродетель… – задумчиво повторил он.
Эш повернул куклу, посмотрел на нее и сделал несколько
быстрых и естественных жестов, приводя ее в порядок, поправляя и взбивая в
сборки гофрированную юбку. Затем он медленно поднял куклу и взглянул на нее
снова.
– Добродетель… – словно размышляя о чем-то,
произнес он еще раз и перевел взгляд на Роуан. – Но что именно в ней
заставляет вас это чувствовать?
– Печаль, – ответила она и отвернулась. Положив
руку на витрину, она пристально смотрела на немецкую куклу, несравненно менее
естественную, сидящую внутри на маленьком деревянном стульчике. «MEIN LEIBLING»
– значилось на карточке. «Моя возлюбленная». Она была не столь декоративна и
скромнее одета. Она не была кокетлива, явно не старалась пробуждать чье-то
воображение и все же лучилась, как и совершенная Бру, каким-то своим,
неуловимым очарованием.
– Печаль? – переспросил он.
– Печаль о своего рода женственности, которую я утратила
или не имела вообще. Я не сожалею об этом, но печаль остается, печаль о чем-то
потерянном, о чем я мечтала, когда была молода…
А затем, взглянув на него снова, она сказала:
– Я не могу больше иметь детей. Мои дети оказались
чудовищами. И все вместе они похоронены под одним деревом.
Он кивнул. Его лицо весьма красноречиво выражало симпатию,
но он не проронил ни звука.
Были еще другие слова, которые ей хотелось сказать: что она
не догадывалась о том, какое искусство и красота могли быть сосредоточены в царстве
кукол, не догадывалась, что на них можно смотреть с таким интересом, что они
так отличаются друг от друга и обладают невероятной искренностью и непостижимым
очарованием.
Но, погружаясь глубоко в самые холодные места своей души,
она думала: «Их красота – печальная красота, и, хотя я не знаю почему, такова и
ваша красота».
