Свет от фонаря задрожал и двинулся к высокому потолку на
втором этаже. Обои, разрисованные маленькими букетами, теперь выцвели
настолько, что казались обычной белой бумагой и мерцали в темноте. Большие дыры
зияли в известке, но увидеть сквозь них хоть что-нибудь Моне не удалось.
– Стены здесь кирпичные, так что не беспокойся. И
внешние, и внутренние, как на Первой улице. – Мэри-Джейн привязывала
лодку. Видимо, в качестве причала использовалась нижняя ступенька. Теперь
наконец Мона держалась за нечто устойчивое. Она вцепилась в перила, опасаясь
отойти от них и боясь пошевелиться в неустойчивой лодке.
– Поднимись вверх по лестнице, а я принесу барахло.
Приди в себя и поздоровайся с бабушкой. Не беспокойся о своих туфлях: у меня
масса сухой обуви. Я принесу все, что нужно.
Осторожно, слегка постанывая, Мона уцепилась за перила
обеими руками и вышла из лодки, двигаясь неуклюже, с усилиями, пока не
обнаружила, что надежно стоит на ковровой дорожке, а впереди видна сухая
лестница.
Если бы этот дом не покосился так угрожающе, здесь было бы
вполне надежно, подумалось ей. И по странной иронии судьбы она стоит здесь,
одной рукой опираясь на перила, другой – на мягкую, рыхлую известку, и, глядя
вверх, ощущает дом вокруг себя, его гниение, его прочность, его ожесточенное
нежелание низвергнуться в гибельную воду.
Это был массивный, крепкий дом, упорно сопротивляющийся
разрушению, возможно остановившийся на этой стадии навечно. Когда она подумала
обо всей мерзости, скопившейся внизу, то невольно удивилась, почему их обеих не
засосало туда до сих пор, как в кино негодяев поглощают зыбучие пески.
– Иди наверх, – сказала Мэри-Джейн, уже затащившая
одну из сумок на ступеньку выше Моны.
Треск, стук… Девушка всерьез взялась за дело.
Мона начала подниматься. Ступени были прочными и к тому же
еще и удивительно сухими. Когда она дошла до самого верха, то полностью
высохла, словно это была не глубокая ночь, а весенний жаркий солнечный день,
который выбелил доски, да, буквально выбелил их, как если бы это был плавник.
Наконец Мона оказалась на втором этаже и прикинула, что угол
наклона дома меньше пяти градусов. Но и этого было достаточно, чтобы довести
человека до полного безумия, и она прищурила глаза, чтобы лучше видеть самый
конец коридора. Еще один рояль и прелестная дверь с боковыми фонарями и
электрическим вентилятором, с электрическими лампами, подвешенными на
скрещивающихся проводах, свисающих с потолка. Сетка от москитов. Или что-то
другое? Множество таких сеток и мягкий электрический свет, сияющий сквозь них.
Она прошла несколько шагов, все еще прижимаясь к стене,
которая и в самом деле была теперь сухой. Вдруг она услышала тихий смешок,
донесшийся из конца коридора. Как только Мэри-Джейн подошла с фонарем в руке и
установила его рядом с сумкой на верху лестницы, Мона увидела ребенка, стоящего
в дальних дверях.
Это был мальчик, темнокожий, с большими чернильными глазами,
с мягкими черными волосами и с лицом маленького индийского святого. Он смотрел
на Мону.
– Эй, ты, Бенджи, подойди, помоги мне со всем этим. Ты
должен помочь мне! – крикнула Мэри-Джейн.
Мальчик неторопливо подошел к ним и вблизи оказался не столь
уж маленьким. Он был почти такой же высокий, как Мона, что, конечно, не
говорило о многом, ведь Мона еще не перешла границу в пять футов два дюйма, а
быть может, никогда и не перейдет. Он был одним из тех красивых детей с великим
загадочным смешением кровей: африканской, индийской, испанской, французской, а
возможно, и мэйфейрской. Моне хотелось прикоснуться к его щеке и убедиться, что
она так же хороша на ощупь, как и на вид: очень-очень тонкая, загоревшая кожа.
Что-то Мэри-Джейн говорила ей о нем, продающем себя в центре города. В легких
всплесках загадочного освещения она мысленным взором увидела пурпурные обои
комнат, бахромчатые абажуры, джентльменов в декадентском обличье, похожих на
дядю Джулиена, в белых костюмах и со всякими штучками подобного рода… И –
подумать только! – саму себя на медной кровати с этим восхитительным
мальчиком!
Чистое безумие! Боль остановила ее снова. Она могла
свалиться прямо на ходу. Но сосредоточенно, размеренно и упорно она поднимала
одну ногу, а затем приставляла другую. Здесь были кошки, точно, ведьмовские
кошки! Милостивый боже, большие, длиннохвостые, пушистые, с демоническими
глазами. Их, должно быть, было не менее пяти, крадущихся вдоль стен комнаты.
Прекрасный мальчик с блестящими черными волосами нес впереди
нее два мешка с продуктами – снизу, из холла. Здесь, можно сказать, было даже
чисто, после того как он подмел пол и протер его мокрой шваброй.
Ботинки Моны оставляли мокрые следы. А сама она едва не
валилась с ног.
– Это ты, Мэри-Джейн? Бенджи, это моя девочка?
Мэри-Джейн?
– Я иду, бабушка, иду. Что ты делаешь, бабушка?
Мэри-Джейн пронеслась мимо Моны, неуклюже ухватив два ящика
со льдом, растопырив локти, с развевающимися длинными соломенно-желтыми
волосами.
– Эй, я здесь, бабушка! – Она исчезла за
поворотом. – Что ты сейчас делаешь?
– Ем крекеры с сыром. Хочешь кусочек?
– Нет, не сейчас. Поцелуй меня. Телевизор опять не
работает?
– Работает, милая. Меня уже от него тошнит. Бенджи
записывал мои песни, когда я пела. Бенджи…
– Слушай, бабушка. Я должна уйти. Я привезла к нам Мону
Мэйфейр. Мне нужно втащить ее наверх, на чердак, где действительно тепло и
сухо.
– Да, о да, пожалуйста, – прошептала Мона. Она
прислонилась к стене, и та отъехала от нее. Почему бы попросту не лечь на эту
стену, которая и так уже накренилась? Ведь можно лечь прямо на наклонившуюся
стену… Ноги дрожали, и боль возвратилась снова.
«Мама, я уже иду».
«Потерпи, милая, надо еще взобраться на один лестничный
пролет».
– Ты привезла Мону Мэйфейр к нам? Приведи ее ко мне.
– Нет, бабушка, не сейчас. – Мэри-Джейн вылетела
из комнаты, пышной белой юбкой зацепившись за дверную ручку, и протянула руки к
Моне.
– Прямо сейчас, милая, прямо сейчас заворачивай за
угол.
Послышался шорох и стук, и, как только Мэри-Джейн провела
Мону за угол и указала ей на начало следующей лестницы, та увидела крошечную
старушку, выходящую из дальней комнаты. Седые волосы старушки были небрежно
заплетены в длинные косицы, схваченные на концах резинками. Лицо ее было
подобно скомканной одежде, маленькие черные, как угольки, глаза, словно
обрамленные гофрированной бумагой, светились добродушным юмором.
– Нужно торопиться, – сказала Мона, двигаясь так
быстро, как только могла, вдоль поручня. – Меня тошнит от этого
перевернутого дома.
