– Вы хотите сказать, что я не могу не стремиться вновь
восстановить свое племя?
– Да.
Он качнул головой и посмотрел вниз, задумавшись; палец снова
прижался к нижней губе, локоть опустился на ручку кресла.
– Что за странные ведьмы вы оба, – прошептал он.
– Так как же? – спросил Майкл.
Эш внезапно встал, головой почти касаясь потолка салона. Он
потянулся и повернулся к ним спиной, прошел несколько шагов, склонив голову, а
затем вновь оказался лицом к лицу с ними.
– Послушайте, мы не можем ответить на вопросы друг
друга таким образом, – сказал он. – Но я хочу сказать вам, что рад ее
смерти. Да, я рад, что она мертва! – Эш тряхнул головой и положил руку на
пологую спинку кресла. Он глядел в сторону, волосы упали ему на глаза, горевшие
страстью, отчего весь его облик приобрел еще больший драматизм и он стал похож
на чародея. – Да простит меня Господь за такие слова, мне стало легче. Мне
стало лучше, потому что вы рассказали мне все, на одном дыхании, все, что было
и чего теперь больше нет.
Майкл кивнул.
– Я думаю, что начинаю понимать.
– В самом деле? – спросил Эш.
– Мы не можем сосуществовать на этой земле, не так
ли, – два племени, так очевидно похожих и в то же время совершенно разных?
– Нет, мы не можем сосуществовать, – сказал Эш,
резко кивая в подтверждение своих слов. – Какая раса может жить с другой?
Какая религия может примириться с другой? Война распространится на весь мир.
Ведь войны остаются по существу племенными. Что бы люди ни говорили, это именно
такие войны. Они племенные и направлены на уничтожение, будь то войны между
арабами и курдами, или турками и европейцами, или между русскими и восточными
народами. Они не прекратятся никогда. Люди мечтают остановить кровопролитие, но
это невозможно до тех пор, пока существуют люди. Но, конечно, если мое племя
возродится и если человечество на земле окажется уничтоженным, мой народ сможет
жить в мире… Но разве не каждое племя думает о себе таким образом?
Майкл качнул головой.
– Это не значит, что должна вспыхнуть борьба, –
сказал он. – Вполне можно себе представить, что все племена перестанут
сражаться между собой.
– Это можно представить, да, но это неосуществимо.
– Одно племя не должно управлять остальными, –
настаивал Майкл. – Одно племя даже не должно знать о существовании
другого.
– Вы хотите сказать, что мы должны жить втайне? –
спросил Эш. – А вы знаете, с какой скоростью наша популяция удваивается, а
затем утраивается, а потом учетверяется? Знаете ли вы, насколько мы сильны? Вы
не можете знать, как это происходит: вам не довелось видеть, как Талтос
рождался с полным запасом знаний, вы никогда не видели, как он достигал полного
роста за первые пять минут, или часов, или дней, то есть за тот период времени,
который необходим; вы никогда этого не видели.
– Я видела это, – возразила Роуан, – причем
дважды.
– И что вы можете сказать? Что могло выйти из моего
желания иметь женщину? Из скорби по вашей утраченной Эмалет и поисков ее
замены? О тревоге вашей невинной Моны, с семенем внутри ее, из которого может
выйти Талтос?.. Или ее смерть?
– Я могу рассказать вам об этом, – сказала Роуан,
глубоко вздохнув. – В тот момент, когда я застрелила Эмалет, я не
испытывала ни малейшего сомнения в том, что она представляет угрозу
существованию моего племени и что она должна умереть.
Эш усмехнулся и кивнул.
– И были правы.
Все замолчали. Затем заговорил Майкл.
– Вы владеете теперь нашей глубочайшей и ужаснейшей
тайной, – произнес он.
– Да. Теперь вы ею владеете, – спокойно
подтвердила Роуан.
– И мне хотелось бы знать, – продолжал
Майкл, – будем ли мы знать ваши тайны?
– Вы их узнаете, – сказал Эш. – Мы должны
поспать теперь, все мы. У меня сильно болят глаза. И корпорация ждет ответов на
сотни мелких вопросов, которые решить могу только я. Теперь вам нужно уснуть. А
в Нью-Йорке я расскажу вам все. И вы узнаете все мои тайны – от самых важных до
самых незначительных.
Глава 23
– Мона, вставай.
Она услышала болото прежде, чем увидела его. Услышала, как
кричат лягушки и ночные птицы, как повсюду вокруг журчит вода, мрачная, темная,
но все же движущаяся где-то – не то в ржавых трубах, не то вдоль борта какой-то
лодки, – она не могла определить. Они остановились. Здесь должен был
находиться причал.
Сновидение все же было весьма странным. Ей предстояло сдать
экзамен, чтобы впоследствии управлять миром, так что необходимо было ответить
на каждый вопрос. Вопросы задавались из разных областей знаний: по точным
наукам, математике, истории, по компьютеру, который она так любила, по ценным
бумагам и облигациям, о смысле жизни – и это была труднейшая часть, так как она
чувствовала себя такой живой, что не могла найти оправдания этому ощущению. «Ты
знаешь, ты просто знаешь, что быть живой – великолепное ощущение». Сможет ли
она набрать необходимые сто процентов? Будет ли она править миром?
– Проснись, Мона, – шепнула Мэри-Джейн.
Мэри-Джейн не видела, что глаза Моны открыты. Мона смотрела
сквозь стеклянное окно на болото, на зазубренные, наклонившиеся деревья,
больные и удушаемые мхом, на вьющиеся лианы, запутавшиеся, словно веревки,
обвившиеся вокруг кипарисов. Там, куда достигал лунный свет, она видела пятна
воды, затянутые неподвижной ряской, и основания кипарисовых деревьев с
множеством опасных шипов вокруг старых стволов. Черные существа, крошечные
черные существа густо роились на свету. Здесь могут жить и тараканы, но лучше о
них не думать! У нее заныла спина. Она попыталась сесть и ощутила тяжесть и
боль во всем теле и желание выпить еще молока. Они два раза останавливались
из-за молока, а ей хотелось еще и еще. У них было припасено много картонных
пакетов с молоком, обложенных льдом, – лучший способ довезти их до дома. И
там его выпить.
– Поторопись, милая, выходи и жди меня прямо здесь, а я
пойду спрячу эту машину туда, где ее наверняка не увидят.
– Спрятать машину – этот огромный лимузин?
Мэри-Джейн открыла дверь и помогла ей выйти, встав сзади,
явно ужасаясь ее виду и пытаясь этого не показывать. Свет изнутри машины падал
на лицо Мэри-Джейн.
– Господи, Мона Мэйфейр, что, если ты умрешь?
