Каким слабым, каким болезненным ребенком была Лаура Ли! Будь
у нее в самом деле ведьмино семя, об этом узнали бы разве что кошки. Страшно
вспомнить, какими толпами они собирались вокруг Лауры Ли и, изгибая спины,
терлись о ее тоненькие ножки. Да, у нее был шестой пальчик, но, слава богу, он
не передался по наследству ни Гиффорд, ни Алисии.
Свет светофора сменился на зеленый.
Старуха Эвелин начала переходить улицу. Сопровождавший ее
молодой человек все время о чем-то говорил, но она не обращала на него никакого
внимания. Не озираясь по сторонам, она шла вперед мимо недавно побеленных
кладбищенских стен, за которыми мирно покоились тела усопших и преданных земле
ее соотечественников. Дойдя до ворот, которые находились приблизительно посреди
квартала, Старуха Эвелин обнаружила, что лишилась своего провожатого. Но
оборачиваться и смотреть, куда он подевался, она не собиралась. Кто знает,
может, он бросился назад в магазин, чтобы позвать кого-нибудь ей на помощь.
Остановившись возле ворот, Эвелин увидела неподалеку край склепа Мэйфейров,
который слегка выступал вперед, на дорожку. Она знала всех, кто лежал в этих
могилах, и могла постучаться в каждую из них со словами: «Приветствую вас, мои
дорогие!»
Но Гиффорд среди них никогда не будет. Гиффорд похоронят в
«Метэри». «Загородный клуб Мэйфейров» – так величали это местечко еще во
времена Кортланда, который, возможно, сам и придумал такое название для более
краткого обозначения всех своих отпрысков. «Дочь моя, я люблю тебя», – как-то
раз шепнул ей на ухо Кортланд, причем так быстро, что никто из загородного
клуба Мэйфейров его не услышал.
Гиффорд, дорогая моя Гиффорд!
Эвелин представила свою покойную внучку, облаченную в ее
любимый красный костюм, белую блузку и мягкий шелковый бант на шее. Когда
Гиффорд была за рулем, она надевала кожаные, кремового цвета перчатки. Надевала
их очень аккуратно. И последнее время выглядела моложе Алисии, хотя на самом
деле была старше. Она следила за собой, холила и лелеяла свое тело, но при этом
любила других людей.
– Я не смогу остаться в этом году на Марди-Гра, –
заявила Гиффорд перед тем, как отправиться в Дестин. – Не могу, и все.
– Уж не намекаешь ли ты на то, что мне придется
принимать всю эту толпу здесь? – отбросив в негодовании в сторону журнал,
возмутилась Алисия. – Я не смогу это взять на себя. Не смогу их всех
накормить. Не могу же я подать только хлеб с ветчиной? И вообще не собираюсь
этого делать. Не хочу и не буду. Я просто дом запру. Ох, как мне дурно от всего
этого! И от бабушки Эвелин никакого проку. Весь день сидит то там, то тут. Куда
запропастился Патрик? Лучше б ты осталась и помогла мне. Почему ты не приберешь
Патрика к рукам? Ты же знаешь, что он теперь пьет начиная с самого утра. А где,
скажите мне ради всего святого, Мона? Опять ушла и ничего не сказала. И так
всегда. Уходит – а мне при этом ни слова На привязи ее, что ли, держать? Куда
она делась? Она мне нужна. Может, ты хотя бы заколотишь досками эти проклятые
окна до своего отъезда?
На протяжении всего монолога Гиффорд сохраняла спокойствие и
хладнокровие.
– Послушай, Си-Си. В этом году все соберутся на Первой
улице, – ответила она. – От тебя ничего особенно не потребуется
делать. Во всяком случае, ничего из того, что ты себе вообразила.
– До чего же ты ко мне жестока! Как плохо ты ко мне
относишься! Подумать только, прийти сюда только за тем, чтобы мне это сказать!
А как же Майкл Карри? Говорят, он чуть было не помер на Рождество. И вообще,
могу я поинтересоваться, с чего это вдруг он решил затеять в своем доме
праздник накануне Великого поста?
Алисию буквально трясло от гнева и возмущения. Она считала
сущим сумасшествием и отсутствием всякой логики то, что кому-то может прийти в
голову возложить на нее какую-то ответственность. В конце концов, разве
недостаточно того, что она довела себя почти что до крайней черты, чтобы можно
было снять с нее всякие обязательства? И если нет, то сколько спиртного она в
таком случае не допила?
– Этот Майкл Карри, – продолжала она, –
говорят, он чуть не утонул. И что же он делает теперь? Устраивает праздник?
Неужто он позабыл, что пропала его жена? И может быть, уже даже мертва! И
вообще, что он за человек, этот ненормальный Майкл Карри! Любопытно, кого это
черт дернул предложить ему остаться жить в этом доме? А что будет с
наследством, если Роуан Мэйфейр никогда не вернется? Давай катись в свой
ненаглядный Дестин. Тебе ведь до всего этого нет никакого дела. Да? Пусть я
останусь одна. Тебе наплевать! Так что проваливай ко всем чертям!
Глупый гнев, пустые слова, которые, как всегда, были не по существу.
Интересно, за всю свою разумную жизнь заявила ли Алисия хоть раз о чем-нибудь
прямо и откровенно? Пожалуй, что нет.
– Да, они соберутся на Первой улице, Си-Си, –
повторила Гиффорд. – Это не моя идея. Я уезжаю.
Гиффорд говорила таким тихим голосом, что вряд ли Алисия ее
слышала, а ведь это были последние слова сестры, обращенные к ней. «О, моя
дорогая, моя дорогая внучка! Наклонись и поцелуй меня еще раз. Поцелуй меня в
щеку, прикоснись ко мне рукой, пусть даже она будет в мягкой кожаной перчатке.
Я любила тебя, моя ненаглядная внученька. Не важно, что я говорила. Я
действительно тебя любила».
Гиффорд…
Ее машина уже тронулась с места, а Алисия, босая и
продрогшая, продолжала стоять на террасе, ругая сестру последними словами.
– Просто взяла и уехала, – вопила она, пиная ногой
журнал. – Взяла и уехала Подумать только! Она так просто уехала. А мне
теперь что делать?
Старуха Эвелин не проронила ни слова. Тратить слова на
таких, как ее младшая внучка, все равно что писать их на воде. Они исчезают в
таком же бездонном мраке, в каком чахнут сами пьяницы. Неужели привидениям
приходится еще хуже?
А сколько раз Гиффорд пыталась это делать! Сколько раз она
пускала в ход свои заботливые речи! И всегда и во всем оставалась до мозга
костей Мэйфейром Она всех любила; конечно, мучилась и металась по жизни,
истязая всех своей любовью, но все равно любила.
Эвелин вспомнила, как ее маленькая совестливая внучка, сидя
на полу в библиотеке, спросила:
– А зачем нам нужно забирать этот жемчуг?
Все современное поколение Мэйфейров, все дети, выросшие в
эпоху науки и психологии, обречены на гибель. Куда лучше было жить во времена
колдовства, кринолинов и карет! Да, век Эвелин остался далеко позади. Джулиен
все это предвидел.
Но ведь Мона была не такая, как все. Она далеко не была
обречена. Вот уж ведьма так ведьма, но только в современном обличье – с
компьютером и жвачкой во рту. На клавиатуре своего электронного друга она
печатала, казалось, быстрее всех на свете.
