– Ангел Господень, мой святой хранитель. Слова
сорвались у нее с языка сами по себе. Она с ужасом вдруг поняла, что, несмотря
на то что не давала согласия на подобные действия с его стороны, она тем не
менее даже не пыталась оказать ему сопротивление. И вдруг ее поразила страшная
мысль: что скажут люди, узнав, что она даже не боролась за свою честь. А между
тем все было именно так. Трусливая пассивность, замешательство, вялые попытки
схватить его за плечо и оттолкнуть, которые всякий раз заканчивались
безрезультатно – ее ладонь лишь безвольно проскальзывала по гладкому ворсу его
пиджака. А в конце концов, когда он неистово ею овладел, она позволила волне
экстаза захлестнуть ее целиком и унести в море мрака, тишины и умиротворения.
– Зачем? Зачем ты это делаешь? – бормотала
Гиффорд. Охватившее ее сладостное ощущение было сродни запаху, исходившему от
мужчины. Оно было таким сильным, что у нее даже закружилась голова. Вместе с
движениями мужского органа внутри ее тела все это создавало впечатление чего-то
чрезвычайно естественного, благостного и полноценного. В какой-то миг ей
показалось, что все закончилось, и она перевернулась на бок, но вскоре поняла,
что на самом деле даже не шевельнулась, а он продолжал в нее вонзаться снова и
снова.
– Милая моя Гиффорд, – пропел Лэшер. –
Удостой меня стать твоим женихом в горной долине, в круге. Будь моей невестой.
– Мне кажется… Мне кажется… Ты делаешь мне
больно, – с трудом вымолвила она– О Господи! О Матерь Божья! Помогите мне!
Господи! Ну хоть кто-нибудь! Помогите!
И снова ее мольбы потонули в его поцелуе. И еще одна горячая
струя спермы излилась в ее лоно, после чего слегка вытекла наружу и расплылась
под ее телом. Гиффорд ощутила подъем очередной волны сладострастия, столь
сильной, что не смогла ей противостоять. Сначала ее подбросило вверх, потом
начало швырять из стороны в сторону.
– Помогите мне! Кто-нибудь…
– Здесь никого нет, дорогая. В этом заключается секрет
нашей вселенной, – проговорил он. – Это моя участь и мои слезы. И мое
послание миру. Чрезвычайно приятно, не правда ли? Всю свою жизнь ты говорила
себе, что это не имеет для тебя никакого значения…
– Да…
– Говорила, что существуют более возвышенные вещи.
Теперь ты знаешь, ты знаешь, почему люди рискуют жизнью ради каких-то
нескольких мгновений. Ради чисто плотского удовольствия. Ради этого экстаза.
– Да.
– Теперь ты знаешь, что, кем бы ты ни была прежде, кем
бы ты ни была всегда, живой ты стала только сейчас, со мной. Когда я внутри
тебя, а ты ощущаешь лишь собственное тело, и все остальное на свете перестало
для тебя существовать. Драгоценная моя Гиффорд.
– Да
– Принеси мне ребенка. Представь, Гиффорд. Представь
только его маленькие ручки и ножки. Представь, как он просыпается. И вытащи его
из мрака. Стань чародейкой моих снов, Гиффорд. Матерью моего ребенка.
Солнце светило прямо над головой, и в тяжелом свитере ей
было жарко и неудобно. Ее разбудила сильная боль внутри, которая толкала ее
вверх, заставляя выбраться из тумана и приоткрыть глаза. Но стоило ей это
сделать, как она тотчас сощурилась, потому что над ней простиралось яркое небо.
Боль скручивала ее, поднималась пульсирующими волнами
откуда-то изнутри, накатывала невыносимыми спазмами. Это были родовые схватки!
Она провела рукой между ног, и, почувствовав влагу, подняла пальцы к лицу. Они
были в крови, капля которой упала ей на щеку. Она явственно это ощутила Равно
как видела, какой огненно-красной была ее кровь. Настолько красной, что даже
ничуть не померкла в отсветах слепящего солнечного света
Неожиданно ее окатило ледяной водой. Огромные волны то
вздымались и падали прямо на нее, то, словно поглощенные ветром, исчезали в
небытие. Гиффорд лежала на берегу залива. На востоке вставало солнце.
Выбравшись из-за кудлатых гор-облаков, оно уже пустилось в свое очередное
путешествие по голубому небосклону.
– Ты видишь это? – жутким шепотом спросила она
– Прости, дорогая, – ответил он.
Лэшер стоял поодаль от нее, и на фоне яркого морского
пейзажа она могла различить лишь темные очертания его фигуры; отчетливо
выделялись разве что его длинные, развевающиеся на ветру волосы. Она вдруг
вспомнила, какими они были шелковистыми, какими красивыми и какой дивный
источали аромат. Но сейчас Лэшер был для нее просто маячившим вдалеке силуэтом.
Правда, она явственно ощущала его запах, а также слышала голос… Но не более
того…
– Прости меня, драгоценная моя. Без этого я не мыслю
своей жизни. Знаю, ты старалась. Прости, дорогая моя, любимая моя Гиффорд. Я не
хотел причинять тебе боль.
Мы оба старались. Господи! Прости меня! Что мне делать,
Гиффорд?
И вновь наступила тишина, которую нарушал только шум
падающих волн.
Куда он подевался? Куда запропастился ее худой, как
тростинка, Христос с мягкими блестящими волосами, который так долго беседовал с
ней? Вода омывала ей лицо, и это было очень приятно. Она пыталась вспомнить, о
чем он ей рассказывал. Кажется, он говорил что-то о том, как он пойдет в
какой-то маленький городок и найдет в хлеве детскую колыбельку и маленького
гипсового Христа Говорил о братьях-монахах в коричневых одеждах и о том, что он
сам желал стать не священником, а только одним из братьев. «Но ты предназначен
для большего», – убеждала его она
На мгновение сквозь боль ее пронзило острое чувство потери –
ощущение навечно утраченных слов, часов и образов. Помнится, она сказала ему,
что тоже была в Ассизах
[23]
и что ее святым был Франциск Ассизский. Просила
вытащить у нее из сумочки орден. Это был орден Святого Михаила, но все равно он
был ей нужен. Он все понял. Тот, кто понимает святого Франциска, тот поймет и
святого Михаила. Тот поймет всех святых. Она хотела его о чем-то спросить, но
он продолжал рассказывать ей о песнях, которые любил. Ему нравилось петь
по-итальянски и исполнять латинские гимны. В них не было ничего премудрого. В
них говорилось о солнечных холмах Италии и о том, как холодный туман сгущается
над Доннелейтом.
Гиффорд почувствовала тошноту и вкус соли на губах. Руки ее
занемели от холода. Вода обжигала ее! Накатившиеся волны перевернули ее на
другой бок, и песок больно впился ей в щеку. Боль в животе стала невыносимой.
О боже, ты не можешь представить себе такую боль и не… Что?
Помоги же мне!
Она опять перевернулась на правый бок, посмотрела на сияющий
залив и на утро, представшее ее глазам во всем своем великолепии. Господи, это
все случилось на самом деле, и она не смогла это остановить! А теперь это
превратилось в массу изливающихся из нее, произносимых шепотом тайн и угроз… И
это убило ее.
