Кровь ударила ей в голову, пульс участился. Гиффорд уже не
могла видеть отчетливо его прекрасное лицо – оно маячило перед ней, словно
отражение в стекле, сливавшееся с видом за окном. Ее обуял такой страх, что она
не могла двинуться с места, но зато он не удержал ее от другого жеста. Она
подняла ладонь ко лбу, но рука незваного гостя резко взметнулась и сильной
хваткой до боли сжала ей кисть.
Глаза ее невольно закрылись. Ей стало так страшно, что на
мгновение показалось, будто все это происходит не с ней. Будто все это
происходит не наяву. Будто она потеряла чувство пространства и времени. Страх
то убывал, то накатывал снова, вызывая в ней новую волну ужаса. Гиффорд
чувствовала, как сжимаются его пальцы. Ощущала исходящий от него пленящий
запах. Одержимая страхом и яростью, но не потеряв присутствия духа, она
процедила сквозь зубы:
– Отпусти меня.
– Что ты собираешься делать, Гиффорд? – Голос
прозвучал нерешительно, мягко и мелодично, как и раньше.
Теперь он стоял совсем близко. Чудовищно высокий, около
шести с половиной футов – точнее она определить не могла Однако, несмотря на
столь большой рост, он выглядел изящным, как будто слепленным из очень тонкого
материала Первое, что бросилось Гиффорд в глаза, – это его лобная кость,
которая сильно выдавалась вперед.
– Так что же ты собираешься делать? – повторил он
свой вопрос, который прозвучал без всякого раздражения, едва ли не по-детски
простодушно.
– Сотворить крестное знамение! – ответила она
хриплым шепотом.
И, высвобождаясь из его хватки, она конвульсивным движением
перекрестилась, про себя несколько раз повторив: «Во имя Отца, и Сына, и
Святого Духа…» Немного успокоившись, она вновь обратила взор на незнакомца и на
сей раз увидела его вполне отчетливо.
– Вы не Лэшер, – сказала она Последнее слово,
казалось, растворилось у нее прямо на языке. – Вы обыкновенный человек.
Просто мужчина, который стоит здесь, в моей комнате.
– Я Лэшер, – мягко произнес он, словно стараясь
защитить ее от грубого действия, которое производили на нее эти слова. – Я
Лэшер, и теперь у меня есть плоть. И я вернулся, моя прекрасная ведьма
Мэйфейр. – У него было прекрасное произношение, он говорил очень
отчетливо, хотя и достаточно быстро. – Да, я теперь человек. Сотворенный
из плоти и крови, моя ненаглядная колдунья. Если ты порежешь меня, потечет
кровь. А поцелуешь меня – это лишь усилит мою страсть. Хочешь попробовать?
Она опять ощутила некое раздвоение сознания. К сожалению, к
страху невозможно привыкнуть; он не может состариться и даже не поддается
дрессировке. Когда человека напугают до смерти, он, к своему счастью, теряет сознание.
На какой-то миг ей показалось, что именно это с ней сейчас произойдет. Но
допустить подобное Гиффорд никак не могла Если она упадет в обморок, все будет
потеряно. Поэтому она взяла себя в руки и, призвав все мужество, уставилась на
мужчину, который стоял почти рядом с ней, источая невероятно обворожительный,
почти божественный аромат, и взирал на нее сияющими, неподвижными и умоляющими
глазами. Лицо у него было гладкое, как у ребенка И так же по-детски выглядели
ярко-розовые губы.
Казалось, он не осознавал, сколь ослепительна его красота,
или, по крайней мере, безотчетно пользовался ею, чтобы очаровать Гиффорд, а
быть может, просто чтобы сбить с толку, успокоить, усыпить ее бдительность.
Казалось, он видел не свое отражение в ее глазах, а только ее.
– Гиффорд, – шептал он. – Внучка Джулиена
Неожиданно ее охватил такой невероятно гнетущий ужас, какими
бывают лишь бесконечные детские страхи. Это был миг безумного помрачения.
Ребенком она в такие минуты обычно вся скукоживалась и, стиснув колени руками,
принималась рыдать, боясь при этом приоткрыть глаза, боясь каждого скрипа в
доме, боясь стонов матери, а также темноты и всего того кошмара, который та в
себе таила.
Усилием воли Гиффорд заставила себя вернуться к реальности.
Для этого она посмотрела вниз, желая почувствовать под ногами кафельный пол и
увидеть надоедливо-настойчивое мерцание огня. Потом взглянула на руки
незнакомца – они были белыми, но с ярко очерченными, как у всякого взрослого,
венами. Она перевела взор на его гладкий, без единой морщинки, как у самого
Христа, обрамленный темными волосами лоб. Она невольно обратила внимание на
очертания его ровных черных бровей, благодаря которым еще ярче выделялись
глаза, особенно когда они были устремлены на нее. Покрытый блестящей и густой
черной бородой подбородок остро выдавался вперед.
– Я хочу, чтобы вы сейчас же покинули дом, –
произнесла она, понимая всю бессмысленность и бесполезность собственных слов.
Гиффорд вспомнила о пистолете, который лежал в туалете.
Только сейчас она поняла, что всегда искала повод применить его в деле. В ее
памяти всплыли запах пороха и грязный тир с цементными стенами в Гретне.
Казалось, она даже слышала бодрый голос Моны. И почти осязала большой и
довольно увесистый предмет в своих руках, который сотрясался при каждом нажатии
курка. О, как бы он сейчас ей пригодился!
– Я хочу, чтобы вы пришли сюда утром, – продолжала
она, кивком головы стараясь придать своим словам больше веса. – А сейчас
вы должны покинуть мой дом. – Она почему-то вновь вспомнила об ордене. О
господи, почему ей не пришло в голову его надеть! А ведь ей хотелось это
сделать. «О святой Михаил Архангел, защити нас в делах ратных!» – Уходите
отсюда!
– Не могу, драгоценная моя, – медленно пропел он в
ответ.
– Вы несете какую-то чушь. Я вас не знаю. И повторяю
еще раз: уходите.
Она хотела отойти в сторону, но не могла набраться смелости.
Внезапно его лицо утратило всякое очарование и сострадание,
если таковое на самом деле было. Он глядел на нее внимательным взором, в
котором, возможно, прослеживалась некоторая горечь. Его лицо, как у всякого
ребенка, было подвижным и одновременно спокойным. Промелькнувший в глазах
всплеск эмоций не оставил на нем ни малейшего следа Особенно гладок и
совершенен был его удивительно пропорциональный лоб. Любопытно, был ли Дюрер от
природы таким же совершенным?
– Прошу тебя, Гиффорд, вспомни меня, – продолжал
умолять он. – Я тоже был бы не прочь тебя вспомнить. Когда ты увидела
меня, я стоял под деревьями. Расскажи мне, что ты видела. Помоги мне,
пожалуйста, Гиффорд. Помоги мне сложить все в одну картину. Я совсем растерялся
в этом мире. И преисполнился таких древних страстей, как злоба и ненависть!
Преисполнился вечных как мир равнодушия и боли! Конечно, когда я был невидимым,
во мне присутствовала мудрость. И разумеется, я был ближе к ангелам небесным,
чем к дьяволу. Но меня манила плоть, и я не смог устоять. Я не хочу утратить ее
еще раз. Ни за что не позволю себя разрушить. Моя плоть будет жить. Ты знаешь
меня, Гиффорд. Скажи, что это так.
