Она страстно желала остаться в этом месте еще на какое-то
время, до тех пор пока ее не начнет неодолимо тянуть к родным дубам, растущим у
ее дома. Но этого никогда не случалось. Она всегда уезжала раньше, чем ей бы
хотелось. Долг, семья и многое другое призывали ее покинуть Дестин прежде, чем
она была к этому готова.
Нельзя сказать, что она не любила родные дубы и паутину,
опутавшую все и вся, полуразрушенные стены соседних домов и разбитые мостовые,
а также бесконечные объятия ее многочисленных родственников. Да, они были очень
милы ее сердцу, но почему-то подчас ей так не терпелось сбежать от всего этого.
Подальше от всех и вся.
– Мне бы хотелось умереть, – содрогнувшись от
своей мысли, прошептала Гиффорд.
Голос ее дрожал, и бриз уносил его прочь. Она вошла в кухню,
которая на самом деле представляла собой лишь часть большой центральной
комнаты, выпила стакан воды и через открытые стеклянные двери вышла из дома.
Пройдя через двор, она поднялась по ступенькам к дорожке и, одолев маленькую
дюну, спустилась вниз, на гладко уложенный ветром песок.
Теперь она явственно слышала голос залива. Он наполнял ее
своим шумом. Казалось, в мире не было ничего, кроме этого звука Он заставлял
забыть обо всем на свете, утратить все прежние чувства и ощущения. Когда она
бросила мимолетный взгляд на свой дом, он показался ей маленьким и
незначительным и походил скорее на бункер за песчаной насыпью, а не на
симпатичное прибрежное строение, каким был на самом деле.
Прабабушка Дороти построила этот дом для своих внуков и
правнуков в тысяча девятьсот пятьдесят пятом году. В те времена Дестин был
обыкновенной рыболовецкой деревней, жизнь в которой сонно текла по своим
законам. По крайней мере, все так говорили. Тогда никто понятия не имел об
огромных кондоминиумах, гольф-клубах и прочем. Ничего подобного не было и в
помине.
От неожиданного порыва ветра Гиффорд бросило в дрожь. Как
будто он усилил свою хватку, собираясь швырнуть ее в сторону. Устремив взгляд
на волны, лениво плещущиеся у края мерцающей поверхности пляжа, она направилась
против ветра к воде. Ей захотелось прилечь прямо на берегу и уснуть. Она всегда
так делала, когда была девочкой. В окрестностях Дестина не было более
безопасного места, чем пляж. Сюда еще не дошли такие радости цивилизации, как
всякого рода средства передвижения, которые не только могли нанести вам
физическое увечье, но и испортить всякое впечатление одним только выхлопом и
шумом.
Как звали того поэта, который когда-то погиб на пляже
Огненного острова? Все тогда решили, что его кто-то переехал, пока он спал,
хотя толком никто ничего не знал. Ужасная история, просто ужасная. Гиффорд не
могла вспомнить его имя. Только стихи. Это было во времена ее студенческой
юности. Они с Райеном стояли на палубе лодки, пили пиво и целовались. Он обещал
увезти ее из Нового Орлеана. Какая ложь! Они собирались жить в Китае! Или в
Бразилии? Но Райен ушел с головой в дела «Мэйфейр и Мэйфейр». Контора поглотила
его целиком и полностью задолго до того, как ему исполнился двадцать один год.
Интересно, помнил ли он до сих пор их любимых поэтов? Не забыл ли, как они
восхищались стихотворением Лоуренса о голубой горечавке или «Воскресным утром»
Уоллиса Стивенса?
Но разве могла она винить его за то, что произошло за годы
их супружеской жизни. Она сама не могла отказать ни бабушке Эвелин, ни дедушке
Филдингу, ни тем старикам, которые так заботились о ней, когда умерли ее
родители. У нее было такое впечатление, будто они с сестрой всегда принадлежали
этим старикам. Мать Райена так и не простила им того, что они не устроили
традиционной свадьбы и что невеста не надела белого платья. К тому же Гиффорд
ни на день не могла оставить Алисию одну – та была еще слишком молода, но уже
совершенно безумна и постоянно попадала в какую-нибудь беду. Гиффорд даже не
смогла продолжить обучение в университете. Когда она изъявила желание это сделать,
бабушка Эвелин ей сказала.
– А чем плох Тулейн? Туда можно ездить на такси.
И ей ничего не оставалось, кроме как подчиниться. Поехать в
Сорбонну ей не разрешили, и второй курс там остался только в мечтах.
– Ты потомственная Мэйфейр, – заявила бабушка Эвелин
во время обсуждения свадебной церемонии. – Мэйфейр в десятом поколении.
Представляю, как была бы потрясена твоя мать, спаси Господи ее душу. Бедняжка,
она и так очень страдала.
Но камнем преткновения оказался не столько вопрос, где
Гиффорд хочет жить – на севере, в Европе или где-то еще, сколько сама свадебная
церемония, вокруг порядка проведения которой разгорелись самые жаркие дебаты.
Родня никак не могла прийти к согласию, где молодым следует венчаться – в храме
Имени Господня или в ирландской церкви Святого Альфонса.
Гиффорд и Алисия посещали школу при церкви Имени Господня,
которая располагалась очень далеко от старой церкви Святого Альфонса – в
деловой части города, напротив парка Одюбон. В те времена неф еще не был
расписан, и великолепные мраморные статуи красиво выделялись на фоне
белокаменных стен.
В этой церкви Гиффорд приняла свое первое причастие и
участвовала в торжественной церемонии. На ней было длинное белое платье и туфли
на высоких каблуках, а в руках – букет цветов. Как все дебютантки, она очень
волновалась.
Само собой напрашивалось решение устроить венчание в храме
Имени Господня. Какое отношение к Гиффорд могла иметь какая-то старая церковь
Мэйфейров, церковь Святого Альфонса? В конце концов, Дейрдре Мэйфейр можно было
об этом не сообщать. К тому времени она уже была безнадежно больна и совершенно
невменяема И все было бы хорошо, если бы не начал мутить воду дедушка Филдинг.
– Святой Альфонс – наша семейная церковь. А ты Мэйфейр
в десятом колене! – заявил он.
Мэйфейр в десятом колене.
– Терпеть не могу, когда так говорят. Это совсем ничего
не значит, – возражала Гиффорд.
– Чушь какая! – возмущалась бабушка Эвелин. –
Это очень многое значит. Это значит, что за тобой стоят десять поколений.
Десять различных родовых линий. Разве этого мало? Ты должна этим гордиться.
Вечерами бабушка Эвелин вязала, сидя на террасе дома на
Амелия-стрит. Она бросала свое занятие только тогда, когда темнело и уже ничего
не было видно. Ей нравилось наблюдать за тем, как над Сент-Чарльз-авеню
сгущаются сумерки. Они действовали на нее успокаивающе. Она даже любила просто
смотреть на толпы людей, прогуливающихся по вечерним улицам, на машины,
освещенные изнутри желтыми лампочками и отчаянно грохотавшие на поворотах. Это
были дни шума и пыли. Еще не изобрели кондиционеры и не вешали ковры длиной во
всю стену. А белье из прачечной было жестким, как картон.
