До чего же приятно чувствовать себя чистой! Она опять
подумала о Майкле – могучем гиганте, спящем на кровати ведьм.
Мона встала, достала полотенце и принялась энергично
вытирать им волосы, сначала откинув их вперед, потом назад. Покончив с этим,
она вылезла из ванны. Ей было приятно ощущать свою наготу. Ночная сорочка
оказалась ей немного длинна, однако в ней Мона почувствовала себя очень покойно
и комфортно. Она приподняла подол, как это делали маленькие девочки на картинах
старых мастеров. Именно такой она себя ощущала, особенно когда на голове ее
красовался бант. Ей больше всего нравилось строить из себя маленькую
старомодную девочку, и этот образ она всегда стремилась поддерживать. Хотя…
Если разобраться, таковой она на самом деле и являлась.
Мона еще раз тщательно растерла голову полотенцем, потом
взяла с туалетного столика щетку и, на секунду задержав взгляд на своем
отражении в зеркале, принялась расчесывать волосы – от лба к затылку и далее по
плечам, чтобы они лежали ровно и аккуратно.
Пламя газовой колонки казалось живым существом, которое
вилось и дышало, обдавая Мону своим теплом. Взяв бант, она привязала его так,
что два кончика торчали вверх, как рожки дьявола.
– Дядюшка Джулиен, мой час настал, – прошептала
она, плотно смежив веки. – Скажи, где мне искать виктролу?
Раскачиваясь из стороны в сторону, как Рэй Чарльз, она
старалась выделить из сонма неясных видений единственное, которое ей было
нужно.
Вдруг к ровному шуму газовой горелки прибавился еще один
звук, едва слышно доносившийся откуда-то издалека Отдаленно он напоминал игру
скрипок, был таким тихим, что определить, какие инструменты его издают, было
невозможно. Наверняка Мона знала только одно: их было много, и, скорее всего,
это… Она открыла дверь ванной. Ну конечно же, это вальс из «Травиаты»! Где-то
вдалеке определенно слышалось сопрано. Мона невольно принялась ему вторить, но
при этом перестала слышать музыку! О господи, неужели виктрола в гостиной?
Накинув полотенце на плечи, словно шаль, Мона босиком вышла
в коридор и, перегнувшись через перила, прислушалась. Песня зазвучала очень
отчетливо, намного громче, чем во сне. Веселый женский голос пел по-итальянски,
затем вступил хор – его пение, как это обычно бывает на старых заезженных
пластинках, больше напоминало птичий гомон.
Неожиданно сердце Моны яростно заколотилось. Она нащупала
бант, чтобы убедиться, что он надежно держится в волосах. Потом подошла к
ступенькам и сбросила с себя полотенце. Как раз в этот миг из зала большой
гостиной в коридор полился тусклый свет. По мере того как она спускалась по
лестнице, он становился все ярче. Наконец ее босые ноги ощутили грубоватую
поверхность шерстяного ковра. Бросив взгляд вниз, она увидела по-детски
торчащие из-под подола рубашки пальцы – точь-в-точь как у ребенка с картинки.
Мона остановилась. И вдруг обнаружила, что у нее под ногами
уже не красный шерстяной ковер, а дорожка с восточным узором, очень старая и
чрезвычайно тонкая. Она явственно почувствовала, как изменилась фактура ткани.
А точнее, ощутила, что стоит на чем-то изношенном и потертом, и двинулась
дальше, ступая по голубым и розовым персидским розам. Стены вокруг нее тоже
изменились: теперь их покрывали обои, обильно украшенные темной, потускневшей
от времени позолотой. Далеко внизу, в холле, из самой середины медальона в виде
гипсовых листьев свисала совершенно незнакомая люстра – нечто венецианское, воздушное,
как пена. В люстре горели настоящие свечи.
Мона даже почувствовала запах воска. А сопрано продолжало
звучать все в том же неизменном ритме, по-прежнему пробуждая в Моне желание
петь. Сердце ее, казалось, было переполнено чувствами.
– Дядюшка Джулиен! – тихо вымолвила она, едва не
плача. О, такого грандиозного видения у нее еще никогда в жизни не было!
Мона вновь взглянула в сторону холла. Какие восхитительные
вещи там стоят!
Высокие створки двери, ведущей в большую гостиную, были
распахнуты. В проеме этой двери когда-то стоял убийца ее родственницы, а
спустился он туда по той же лестнице, по которой спускалась сейчас Мона. Зал
гостиной тоже выглядел совсем иначе. Теперь в нем над изящными хрустальными
подсвечниками плясали тоненькие язычки пламени.
Неизменными остались только ковер и парчовые стулья дядюшки
Джулиена.
Спешно сбегая по лестнице, Мона старалась ничего не упустить
из виду. Бросая взгляд то влево, то вправо, она то и дело подмечала интересные
детали: старинные газовые канделябры с гофрированными хрустальными поддонами,
обрамление из освинцованного стекла вокруг входной двери, которого раньше не
было.
Судя по всему, виктрола была включена на полную громкость.
На этажерке для безделушек стояло множество фарфоровых статуэток, на одной из
каминных полок красовались бронзовые часы, а на другой – греческая статуя.
Кроме того, на окнах теперь висели мягкие, переливающиеся портьеры из
старинного бархата, отделанные бахромой и каскадом ниспадавшие на начищенный до
блеска деревянный пол.
Дверные рамы и плинтусы были выкрашены под мрамор! Такой
декор вошел в моду в конце девятнадцатого века. Газовые лампы отбрасывали
ровный свет на оклеенный обоями потолок, и казалось, будто брызги этого света
танцевали в ритме звучавшего вальса.
А ковер? Несомненно, это был тот самый ковер, который она
видела раньше, только, естественно, теперь он выглядел более новым Да, так и
должно быть – ведь он принадлежал Джулиену, равно как и стоящие сейчас в самом
его центре великолепные кресла, предназначенные для удобства тех из гостей, кто
предпочитал танцам спокойную беседу.
Мона подняла руки и, встав на цыпочки, начала вальсировать,
вторя льющемуся с пластинки сопрано. Она так закружилась в танце, что узкая
ночная сорочка раздулась, образовав вокруг тела колокол. Как ни странно,
девушка без труда понимала итальянский, хотя учить этот язык начала совсем
недавно. Захваченная ритмом, она неистово раскачивалась из стороны в сторону,
то позволяя волосам рассыпаться по лицу, то отбрасывая их назад. Взгляд ее
сделался блуждающим, а перед глазами попеременно мелькали детали интерьера
поблекшая желтая бумага, которой был оклеен потолок, неясные очертания большого
дивана, похожего на новый, купленный Майклом, с той только разницей, что обит
он был не бежевой парчой, а золотистым бархатом, довольно потертым, но зато
гармонировавшим с тоном портьер. В свете мерцающих фонарей он выглядел особенно
роскошным и теплым.
