Внезапно он улыбнулся. Днем он даже не заметил, во что
переоделся. И только теперь увидел, что на нем темная атласная домашняя куртка
с бархатными лацканами, которую Беа прислала ему в больницу. Тетушка Вив
специально выложила куртку для него. Надо же, подумал он, Майкл Карри,
ирландский мальчишка, одет в нечто подобное. Такая куртка скорее подошла бы
Максиму де Винтеру из Мандерли
[3]
. Он меланхолично улыбнулся
своему отражению, приподняв одну бровь. А седина на висках придает ему…
Импозантность?
– Eh bien, месье, – сказал он, стараясь подражать
голосу Джулиена, который слышал на улице в Сан-Франциско. Даже выражение лица
несколько изменилось. Ему показалось, что в нем теперь есть что-то от
сдержанности Джулиена.
Разумеется, это был его Джулиен, тот, кого он видел в
автобусе и кого Ричард Ллуэллин однажды видел во сне. Не Джулиен с игривой
улыбкой, как на портретах, или злобно хохочущий Джулиен из темного ада, полного
дыма и огня. Того ада на самом деле не существовало.
Он спустился по лестнице медленно, как советовал врач, и
вошел в библиотеку. Когда вычистили письменный стол после смерти Карлотты, в
нем больше ничего не хранили, поэтому Майкл забрал его себе и теперь держал в
нем записную книжку. Дневник.
Это был тот самый дневник, который он начал вести после
первого визита в Оук-Хейвен. И он продолжал писать в нем, делая записи почти
каждый день, потому что это был единственный способ выразить свои чувства по
поводу всего случившегося.
Разумеется, он все рассказал Эрону. И Эрон останется
единственным человеком, с которым он поделился.
Но ему было необходимо это тихое, неспешное общение с чистым
листом бумаги, когда хотелось излить душу. Как прекрасно сидеть в библиотеке,
время от времени поглядывая сквозь тюлевые занавески на прохожих, которые
направлялись на Сент-Чарльз-авеню – поглазеть на парад Венеры. До Марди-Гра
оставалось всего два дня.
Одно ему было не по душе: иногда в тишине он слышал бой
барабанов. Так случилось, например, вчера, и ему это очень не понравилось.
Когда он уставал писать, то брал с полки томик «Больших
надежд», усаживался на кожаный диван поближе к камину и начинал читать. Пройдет
какое-то время, и к нему кто-нибудь заглянет – Эухения или Генри – и принесет
перекусить. Может быть, он согласится поесть, а может быть – нет.
2
«Вторник, 27 февраля, праздник Марди-Гра.
Никогда не поверю, что мое второе видение было правдой.
Отныне и всегда я буду считать, что это козни Лэшера. Не было никаких
Мэйфейрских ведьм, потому что их здесь нет и не ждут они на земле своей
очереди, чтобы пройти сквозь портал, хотя, возможно, именно так он лгал каждой
из них, когда они были живы. В этом и заключалось соглашение, которое он
предложил им, чтобы заполучить их помощь.
Я верю, что после смерти он или она просто переставали
существовать или достигали высшей мудрости. И не было никакого намерения
содействовать какому-либо плану на этой земле. А если и было, то мне известны
попытки расстроить этот план.
Одна из них была сделана, когда Дебора и Джулиен впервые
явились ко мне. Они сообщили о плане и сказали, что я должен вмешаться,
совратить Роуан, чтобы ее не смог соблазнить своими лживыми речами Лэшер. А
потом в Сан-Франциско, когда они велели мне отправляться домой, они тем самым
вновь попытались заставить меня вмешаться.
Я верю этому, потому что не существует никакого другого
разумного объяснения. Я бы никогда не согласился совершить такое зло, как
зачать ребенка, с помощью которого это ненасытное чудовище смогло бы прийти в
мир живых. А если бы меня захотели сделать участником этого ужаса, то я бы
очнулся не преисполненный чувства долга и рвения, а в полной панике, с
глубочайшим отвращением к тем, кто пытался меня использовать.
Нет. Это все Лэшер подстроил, все эти галлюцинации с душами
умерших на земле и их уродливой дремучей моралью. Его выдает одна деталь, и я
не возьму в толк, почему Эрон этого не понимает: участие монахинь во всем этом
адском действе. Монахини, безусловно, там были не к месту. И барабанный бой
парада Марди-Гра тоже был лишним. Это все отголоски детских страхов.
Весь адский спектакль был порожден моими детскими кошмарами,
а Лэшер перемешал их с Мэйфейрскими ведьмами и создал ад, в котором мне
предстояло умереть, утонуть, захлебнувшись отчаянием.
Если бы его план сработал, я бы, разумеется, умер и картина
ада, созданная им, исчезла бы, и, возможно, – только возможно! – в
какой-нибудь жизни после этой я бы нашел истинное объяснение.
По поводу последнего предположения, однако, мне трудно
рассуждать. Я ведь остался в живых. И теперь у меня есть второй шанс, чего бы
он ни стоил, остановить Лэшера, просто оставаясь в живых, просто оставаясь
здесь.
В конце концов, Роуан знает, что я здесь, и я не верю, что
ее любовь ко мне умерла без остатка. Во всяком случае, так мне подсказывает
сердце.
Наоборот, Роуан не только знает, что я жду, она хочет, чтобы
я ждал, – вот почему она отдала мне дом.
Она по-своему попросила меня остаться здесь и продолжать
верить в нее.
Больше всего, однако, я опасаюсь того, что теперь, когда
этот ненасытный оборотень живет в личине человека, он причинит Роуан зло.
Постепенно он перестанет в ней нуждаться и тогда попытается от нее избавиться.
Мне остается только молиться и надеяться, что она уничтожит его раньше, хотя
чем больше я об этом думаю, тем лучше понимаю, какая трудная стоит перед ней
задача.
Роуан всегда пыталась предупредить меня, что у нее
предрасположенность к злу, которой я не обладаю. Разумеется, я далеко не
невинный агнец, каким она меня представляла. И сама она не является воплощением
зла. Самое главное в ней – это… блестящий ум чисто научного склада. Она
влюблена в клетки этого создания, я знаю, как может быть влюблен одержимый
ученый. Она изучает эти клетки. Она изучает весь организм, его работу, его
жизнь в этом мире, и ее интересует только одно: действительно ли он является
улучшенной версией человеческого организма, и если это так, то в чем состоит
это улучшение и как оно в конечном счете может быть использовано на благо
людей.
Почему Эрон не принимает эту версию, я тоже не понимаю. Он
полон сочувствия и в то же время упорствует в своей уклончивости. Таламаска на
самом деле не что иное, как сборище монахов, и хотя он не устает уговаривать
меня уехать в Англию, это невозможно. Я бы ни за что не смог ужиться с ними;
они слишком бездеятельны, слишком много занимаются теорией.
