Румянец залил ее щеки. Она скатала клубочек светлых волос,
вынутых из щетки, и уронила его в заросли папоротника рядом с собой, где он
пропал среди разлапистых темных листьев.
– И ты можешь это сделать? – спросила она.
– Мы вместе можем это сделать, Роуан. Ты способна
видеть и чувствовать многое.
– Поговори со мной для начала.
– Как пожелаешь. Но ты жаждешь меня, Роуан.
– А ты видишь Майкла? Знаешь, где он сейчас?
– Да, Роуан, я его вижу. Он сейчас в своем доме –
разбирает горы вещей. Он погружен в воспоминания и радостные предчувствия. Его
поглощает желание вернуться к тебе. Он думает только о тебе. А ты раздумываешь
над тем, как бы предать меня, Роуан. Ты собираешься рассказать своему другу
Эрону, что видела меня. Ты мечтаешь о предательстве.
– И что меня остановит, если я захочу поговорить с
Эроном? Что ты можешь сделать?
– Я люблю тебя, Роуан.
– Ты не сумеешь держаться от меня вдали теперь, сам
знаешь. Ты придешь, если я позову.
– Я хочу быть твоим рабом, Роуан, а не врагом.
Она поднялась, устремив взгляд на ажурную крону оливкового
дерева, сквозь которую проглядывали лоскутки бледного неба. Бассейн показался
ей огромным прямоугольником клубящегося голубого света. Дуб, росший неподалеку,
раскачивался на ветру, и ей снова показалось, что воздух меняется.
– Не приближайся ко мне.
Последовал неизменный вздох, так красноречиво говоривший о
боли. Роуан сомкнула веки. Где-то вдалеке все-таки плакал ребенок. Она ясно
слышала. Звук, похоже, доносится откуда-то из больших безмолвных домов, которые
около полудня кажутся заброшенными.
Роуан прошла в особняк, гулко стуча каблуками по полу, и
взяла из шкафа в холле плащ – вполне достаточно, чтобы укрыться от холода.
Потом она целый час бродила по тихим, пустынным улицам. Временами
ей кивали редкие прохожие. Или подходила к забору собака, чтобы она ее
погладила. Или с ревом проносилась машина.
Она старалась не думать ни о чем и не паниковать – просто
концентрировать внимание на стенах, поросших мхом, на кустах жасмина возле
оград. И всеми силами пыталась побороть желание вернуться домой. Но ноги сами
вывели ее на знакомую улицу, и вскоре она уже вновь стояла перед собственными
воротами.
Рука подрагивала, когда она вставила ключ в замок. В дальнем
конце зала, в дверях столовой стоял он и смотрел на нее.
– Нет! Не появляйся, пока я не позову! –
Ненависть, которую она в этот момент испытывала, вместе с восклицанием
вырвалась вперед, как луч фонаря.
Видение исчезло, а в ноздри ей внезапно ударил едкий запах.
Она закрыла рот рукой. В воздухе опять возникло слабое волнообразное движение.
Затем оно исчезло, и в доме все успокоилось.
А потом снова возник этот звук – плач ребенка.
– Это ты делаешь, – прошептала она.
Звук исчез. Она поднялась по лестнице в свою комнату.
Постель была аккуратно убрана, вещи разложены по местам. Портьеры задвинуты.
Роуан заперла дверь, сбросила туфли и, опустившись на
покрывало под белым балдахином, закрыла глаза. У нее не осталось сил бороться с
искушением… Воспоминания об удовольствиях прошлой ночи обжигали, как адское
пламя, причиняя боль. Она уткнулась лицом в подушку, пытаясь одновременно и
вспомнить и забыть; тело ее при этом то напрягалось, то становилось совершенно
безвольным.
– Ладно, иди сюда, – прошептала она.
И тут же ее обволокло что-то мягкое, жуткое, неуловимое. Она
попыталась понять, что чувствует. Нечто прозрачное и огромное, превращенное в
живую ткань, как он это сам называл, собиралось из частиц и становилось все
более плотным – так собирается пар, прежде чем превратиться в воду, и
уплотняется вода, прежде чем превратиться в лед.
– Хочешь, я приму какой-то облик? Хочешь, я создам
иллюзию?
– Нет, пока не надо, – прошептала она. –
Оставайся таким, как есть и каким был раньше, столь же сильным.
Она сразу почувствовала ласковые прикосновения к своим
коленям, стопам. Чуткие пальцы скользили по тонкому нейлону, а затем одним
резким движением разорвали его, и обнаженные ноги охватила приятная щекотка –
кожа словно задышала.
Платье на Роуан расстегнулось, словно пуговицы сами
выскальзывали из петелек.
– Да, так. Пусть это снова будет насилие, –
прошептала она. – Будь грубым, безжалостным… и не торопись.
Внезапно ее опрокинули на спину, голову прижали к подушке.
Платье было сорвано, невидимые руки заскользили вниз по животу. Что-то твердое,
как зубы, впилось в ее тело, ногти оставляли царапины на икрах ног.
– Да! – вскричала она, стиснув зубы. –
Действуй жестко.
Глава 4
Сколько прошло дней и ночей? Она действительно не знала. На
столе в холле накопились невскрытые письма. То и дело принимался звонить
телефон – она не отвечала.
– Да, но все-таки кто ты? Что за всем этим скрыто?
Какова твоя сущность?
– Я уже говорил: такие вопросы не имеют для меня
значения. Я повинуюсь твоему желанию и могу быть кем угодно.
– Меня это не устраивает.
– Кем я был раньше? Фантомом. И меня это вполне
устраивало. Не знаю, откуда взялась способность полюбить Сюзанну. Ее гибель на
костре помогла мне понять, что такое смерть. Она всхлипывала, когда ее волокли
к шесту, и до последнего момента не верила, что они решатся сотворить с ней
такое. Моя Сюзанна была как дитя: взрослая женщина, она так и не сумела постичь
всю глубину человеческого зла. А мою Дебору принудили стать свидетельницей
сожжения матери. И если бы я тогда поднял бурю, пламя костра поглотило бы их
обеих.
Но и в предсмертной агонии Сюзанна оставалась мне верной –
ради Деборы. Она потеряла рассудок и билась головой о шест. Даже селян объял
ужас. Грубые, глупые смертные явились туда пить вино и веселиться, пока она
будет гореть. Даже они не смогли вынести ее криков. И тогда я увидел, как
прекрасную плоть и кровь, дарованную ей природой, пожирает огонь, словно сухую
солому на объятом пожаром поле. Я видел, как ее кровь стекает по ревущим
поленьям. Моя Сюзанна… В расцвете молодости, полная сил, она сгорела, как
восковая свеча, ради развлечения стада тупых селян, собравшихся жарким днем на
площади.
Кто я? Я тот, кто оплакивал Сюзанну, в то время как никто
другой не пролил ни слезинки. Я тот, кто испытывал бесконечные муки, в то время
как даже Дебора стояла, онемев, и смотрела, как корчится в огне тело ее матери.
