Особенно ей нравилось одно здание, которое Майкл никогда не
забудет: большой, мрачноватого вида особняк с увитыми бугенвиллеей боковыми
террасами. Когда они проходили мимо этого дома, Майкл часто видел какого-то
странного человека, одиноко стоявшего среди высоких неухоженных кустов в самом
конце заброшенного сада. Казалось, он так безнадежно затерялся и запутался меж
зеленых ветвей, настолько тесно слился с темной листвой, что какой-нибудь
другой прохожий вряд ли сумел бы его заметить.
У них с матерью даже было что-то вроде игры, связанной с тем
человеком. Обычно мать говорила, что не видит его.
– Ну как же, мама, он ведь там стоит, – каждый раз
возражал ей Майкл.
– Хорошо, тогда расскажи мне, как он выглядит.
– У него темные волосы и карие глаза, и он нарядно
одет, словно собирается в гости. Но, мама, он следит за нами, и нам не стоит
здесь стоять и разглядывать его.
– Майкл, да нет же там никакого человека, – упорно
твердила мать.
– Ты что, смеешься надо мной?
Но однажды мать действительно увидела того мужчину, и он ей
не понравился. Однако произошло это не в запущенном саду красивого дома.
В канун Рождества – Майкл был тогда еще ребенком – в боковом
алтаре церкви Святого Альфонса поставили ясли с лежащей в них фигуркой младенца
Иисуса. Майкл пришел вместе с матерью преклонить колени перед алтарем и в
восхищении застыл перед статуями Марии и Иосифа. А младенец Иисус улыбался и
протягивал к нему свои пухлые ручонки. Везде ярко сияли огни, на фоне которых
пламя свечей казалось особенно нежным и мягким. Церковь наполняли приглушенные
звуки шагов и тихие голоса.
Наверное, это было первое Рождество, которое Майкл запомнил.
Так или иначе, тот человек стоял в полумраке алтарной части храма и спокойно
оглядывал прихожан, а увидев Майкла, по обыкновению слегка улыбнулся. На нем
был костюм. Выражение лица мужчины казалось совершенно невозмутимым, но
сомкнутые ладони оставались крепко сжатыми. В целом выглядел он точно так же,
как в саду того дома на Первой улице.
– Мама, смотри, это он! – воскликнул Майкл. –
Тот человек из сада!
Бросив на незнакомца быстрый взгляд, мать тут же испуганно
отвела глаза и прошептала:
– Вижу. Не смотри больше на него.
Уже выходя из церкви, мать еще раз обернулась…
– Мама, это же человек из сада, – повторил Майкл.
– О чем ты болтаешь? Из какого сада?
Через некоторое время, прогуливаясь вместе с матерью по
Первой улице, Майкл опять увидел все того же странного мужчину. Но в ответ на
попытку мальчика привлечь внимание матери к незнакомцу она почему-то вновь
затеяла прежнюю игру, со смехом заявив, что в саду никого нет.
Нет так нет. Тогда это не имело значения. Но Майкл не забыл
об увиденном.
Гораздо важнее существовавшая между Майклом и его матерью
крепкая дружба – им всегда было хорошо вместе.
Когда Майкл подрос, мать преподнесла ему еще один подарок:
кино. По субботам они садились в трамвай и ехали в центр города на дневной
сеанс. Отец называл фильмы сентиментальным дерьмом и заявлял, что никто не
затащит его на такие дурацкие картины.
Майкл навсегда запомнил «Ребекку», «Красные туфельки»,
«Сказки Гофмана» и итальянский фильм-оперу «Аида». Чуть позже он узнал
удивительную историю пианиста в фильме «Незабываемая песня», навсегда полюбил
«Цезаря и Клеопатру» с Клодом Рейнсом и Вивьен Ли, а также «Покойного Джорджа
Эпли» с Роналдом Колменом, у которого был самый красивый голос, какой Майклу
доводилось когда-либо слышать.
Досадно, что порою он не понимал содержания фильмов, а
иногда не успевал расслышать даже реплики актеров. В иностранных фильмах
субтитры сменялись прежде, чем Майкл успевал их прочесть, а в английских лентах
актеры говорили слишком быстро, и он не улавливал смысл их отрывистой речи.
На обратном пути мать кое-что ему объясняла. Они проезжали
мимо своей остановки – до самой Кэрролтон-авеню, где было так приятно побродить
вдвоем. Им обоим нравилось разглядывать внушительного вида здания на этой
улице. В большинстве своем они были построены после Гражданской войны и не
отличались вкусом и изысканностью, свойственными старинным особнякам Садового
квартала. Тем не менее исполненная великолепия и помпезности архитектура этих
домов привлекала к себе внимание и вызывала интерес.
Тихая боль охватывала Майкла при воспоминании о тех
неспешных поездках, о времени, когда хочешь так много, а понимаешь так мало.
Ему нравилось срывать цветки ползучего мирта, высунув руку из открытого
трамвайного окошка. Он мечтал походить на Максима де Винтера. Он старался
выяснить и запомнить названия классических пьес, которые слышал по радио, и
радовался, когда удавалось выучить и правильно произнести вслед за дикторами
малопонятные иностранные слова.
Ему казалось странным, что в старых фильмах ужасов,
демонстрировавшихся по соседству – в грязной киношке «Счастливый час» на
Мэгазин-стрит, он зачастую видел все тот же изысканный мир и элегантных людей.
Отделанные деревянными панелями библиотеки, мужчины в смокингах и миловидные
сладкоречивые женщины соседствовали с чудовищным Франкенштейном или дочерью
Дракулы. Наиболее элегантным мужчиной был некий доктор ван Хельсинг, а Клод
Рейне, некогда игравший Цезаря, заливался безумным смехом в
«Человеке-невидимке».
Сам того не желая, Майкл постепенно проникся презрением к
Ирландскому каналу. Он любил своих родителей, деда и бабушку. Он в достаточной
мере любил своих друзей. Но он ненавидел невзрачного вида двухквартирные
домики, вытянувшиеся по двадцать кряду на целый квартал, с крошечными передними
двориками и низенькими заборчиками из колышков. Он ненавидел бар на углу, где в
задней комнате гремел музыкальный автомат и постоянно лязгала затянутая сеткой
входная дверь. Майклу было противно смотреть на толстых женщин в цветастых
платьях, которые прямо на улице нашлепывали своих детей, а иногда даже лупили
их ремнем.
Он презирал толпы, которые ранними субботними вечерами
болтались по Мэгазин-стрит. Ему казалось, что дети этих людей всегда ходят в
грязной одежде и с чумазыми лицами. Продавщицы в универмаге, торговавшем
разного рода дешевым товаром, грубили. Тротуары воняли прокисшим пивом. Из
убогих квартир над магазинами, принадлежавших железной дороге, неслись отвратительные
запахи. Несколько его друзей – из самых бедных семей – вынуждены были
довольствоваться именно таким жильем. Зловоние ощущалось в старых обувных
лавках, в мастерских по ремонту приемников и даже в зале «Счастливого часа».
Зловоние стало неотъемлемой частью Мэгазин-стрит. Коврики на ступенях домов
напоминали бинты. Все вокруг покрывал толстый слой грязи. Мать Майкла не ходила
на Мэгазин-стрит даже за катушкой ниток. Она шла пешком через Садовый квартал,
потом садилась в трамвай и ехала в район Кэнал-стрит.
