— Даже с твоим воображением, Шерлок, — говорил Майкрофт, и его массивное тело распирало от смеха, — вряд ли ты сможешь представить, как я выбирался на берег с десантной баржи вместе с моим старым другом Уинстоном. «Я — Снегирь, — сказал Уинстон, это было условленное кодовое имя, — и я прибыл посмотреть своими глазами, как идут дела в Северной Африке».
Но Холмс подозревал, что две Великие войны страшно надорвали его блистательного брата (Майкрофт оставался на службе и после окончания своего срока; он редко вставал из кресла в клубе «Диоген», но по-прежнему был незаменим для правительства). Принадлежа к таинственнейшим из людей — к тем, кто помещался на самом верху британской разведки, — старший брат Холмса зачастую работал неделями, недосыпая и пополняя силы чревоугодием, единолично надзирая за тучей интриг как внутри страны, так и за рубежом. Холмса не удивило, что к концу Второй мировой войны здоровье Майкрофта стало быстро ухудшаться; не изумил Холмса и бодрый вид брата, которым, по его мнению, тот был обязан употреблению маточного молочка.
— Рад был встрече, Майкрофт, — сказал Холмс, поднимаясь, чтобы уходить. — Ты снова живая антитеза летаргии.
— Трамвайчик по проселочку бежит? — с улыбкой спросил Майкрофт.
— Да, что-то в этом роде, — ответил Холмс и протянул брату руку. — Мы слишком давно не виделись. Когда в следующий раз?
— К сожалению, никогда.
Холмс, подавшись к креслу, пожал тяжелую, мягкую руку Майкрофта. Он бы рассмеялся, если бы не видел этих глаз, не имевших ничего общего с улыбкой на лице брата. Их нерешительный и неуверенный, смиренный взгляд поймал и удержал встречный взгляд Холмса, как бы пытаясь донести до него: как и ты, — кажется, говорил он, — я завяз в этих двух веках, и я ухожу.
— Ну, Майкрофт, — сказал Холмс, легонько стукнув тростью по носку башмака брата, — бьюсь об заклад, тут ты заблуждаешься.
Но, как всегда, Майкрофт не ошибся. И вскоре последняя нить, ведущая к прошлому Холмса, была отсечена неподписанным письмом из клуба «Диоген» (соболезнований оно не содержало, просто сообщало, что его брат тихо умер во вторник, девятнадцатого ноября, и, в соответствии с его волей, тело было предано земле без собрания и церемонии). Как похоже на Майкрофта, подумал он, складывая письмо и убирая его к другим бумагам. Как ты был прав, решил он позже, сидя среди камней — до самого холодного вечера, не подозревая, что Роджер подглядывал за ним на закате с садовой дорожки, а миссис Монро, найдя там мальчика, сказала ему увещевающим тоном:
— Не трогай его, сынок. Он сегодня чудной, бог знает с чего.
Конечно, Холмс никому ничего не сказал о смерти Майкрофта и не признался в получении из клуба «Диоген» небольшой посылки, доставленной ровно неделей позже письма, обнаруженной на ступеньках дома и едва не раздавленной им, когда он вышел на утреннюю прогулку. Под коричневой оберточной бумагой оказалась потрепанная книга Уинвуда Рида «Мученичество человека»
[16]
(та самая, что его отец, Сигер, дал ему, когда ребенком он болел и несколько месяцев изнывал в своей спальне в мансарде родительского дома в Йоркшире) и приложенная к ней короткая записка от Майкрофта. Какой же гнетущей была эта книга, но она произвела на Холмса-подростка огромное впечатление. И когда он читал записку, когда вновь держал эту книгу в руках, долго подавляемые воспоминания прорвались наружу — ибо эту книгу он дал своему старшему брату в 1867 году, настаивая, чтобы Майкрофт ее прочел:
— Когда закончишь, обязательно поделись впечатлениями, я хочу знать, что ты думаешь.
«Много интересных размышлений, — так в двух словах оценил книгу Майкрофт через каких-то семьдесят восемь лет, — но, на мой вкус, как-то бессвязно. Я вечность продирался через нее».
Это был не единственный раз, когда ушедшие люди обращались к нему. Были еще записки, которые миссис Хадсон писала явно для себя, скорее всего, памятки, набросанные на клочках бумаги и рассованные в разных местах — на кухне, в чулане, по всему ее дому, где, затеяв перестановку, на них натыкались новые экономки и отдавали Холмсу с одним и тем же озадаченным выражением лица. Какое-то время он сохраняя записки, вникая в каждую, словно именно она могла свести воедино то, что казалось лишенной смысла головоломкой. Но он так и не смог извлечь ничего определенного из посланий миссис Хадсон, которые все состояли из двух существительных: картонка туфли; ячмень тальк; жирандоль марципан; борзая лоточник; календарь заготовка; морковь халат; плод урожай; трахеит тарелка; перец лепешка. Место этим записям, заключил он без сантиментов, в библиотечном камине (и как-то зимним днем принадлежавшие миссис Хадсон сокровенные обрывки вспыхнули и истлели вместе с письмами от совершенно незнакомых ему людей).
Такая же участь постигла три неопубликованных дневника доктора Ватсона, и на то были все основания. С 1874 по 1929 год доктор в подробностях описывал свою жизнь, заполняя неисчислимые тетради и уставляя ими полки в своем кабинете. Но три дневника, которые он завещал Холмсу — с четверга 16 мая 1901 года по конец октября 1903 года, — были более деликатного свойства. В них запечатлелись сотни второстепенных дел, несколько знаменательных успехов и один чрезвычайно забавный случай, имевший отношение к украденным скаковым лошадям («Дело о бегах»); но к заурядным, равно как и достойным упоминания фактам примешивались некоторые темные, компрометирующие кое-кого сведения: разные неблаговидные поступки родственников королевской семьи, история заграничного сановника, питавшего слабость к маленьким негритятам, и скандал с проститутками, угрожавший четырнадцати членам парламента.
Так что со стороны доктора Ватсона было разумно отдать эти три дневника ему, дабы они не попали в дурные руки. Более того, решил Холмс, тетради необходимо уничтожить, иначе после его смерти записи доктора могут быть обнародованы. То, что в них содержалось, рассудил Холмс, либо уже печаталось в виде художественных очерков, либо заслуживало сожжения, дабы тайны тех, кто вверил их доктору, остались тайнами. И, не перелистнув ни единой страницы, воздержавшись даже от беглого взгляда на написанное Ватсоном, он отправил тетради в библиотечный камин; бумага и переплет густо задымились и запылали оранжево-синим огнем.
Но через много лет, в Японии, Холмс вспомнил о сожжении дневников и пожалел об этом. По словам господина Умэдзаки, он предположительно принимал его отца в 1903 году, то есть — если рассказ его был хоть сколько-нибудь правдив — описание этой встречи наверняка обратилось в прах. Отдыхая в гостинице в Симоносеки, он вновь увидел, как догорают в камине дневники доктора Ватсона — тлеющий пепел, некогда вобравший минувшие дни, рассыпался, взвивался вверх по трубе, как душа в рай, и невозвратимо уплывал в небо. Воспоминание притупило его ум; растянувшись на кровати и закрыв глаза, он ощутил внутри пустоту, боль необъяснимой потери. Это острое, безысходное чувство снова пришло к нему месяцы спустя, настигло его, когда он сидел среди камней тем облачным, серым утром.
