Ничто не могло прогнать холодную панику, охватившую меня.
Мне казалось, что мое единственное спасение – оставаться неподвижным.
"Квинн!" – воскликнула тетушка и коснулась рукой
моей шеи, а я посмотрел на нее и подумал: "Сколько она еще проживет?"
И горло так сильно сжало, что я не смог выдавить ни слова.
Наконец я вынырнул на поверхность. Взял ее руку, поцеловал и
сказал: "Позволь, я помогу тебе подняться по лестнице. Ты всегда ходишь на
этих невозможных каблуках. Как только ты на них удерживаешься? А что, если упадешь
и сломаешь бедро, – что тогда, моя любимая тетушка? Ты не сможешь
отправиться ни в Катманду, ни в Тимбукту, ни в Исландию".
Она оперлась на мою руку, и мы прошли в дом. Проводив
тетушку до ее спальни и кивнув охраннику, сидевшему в столовой, я поднялся
наверх.
Почему-то это врезалось в память. Интересно, а что не
врезалось?
Паника по-прежнему не отступала. Что, если ее смыть? Я зашел
в ванную, скинул с себя грязную после болота одежду и шагнул под душ.
Стоя под теплыми струями, я молился, если вообще был
способен молиться, чтобы это невыносимое отчаяние наконец покинуло меня. Я
попытался вернуть то радостное волнение, которое испытал, впервые ступив на
остров, попытался почувствовать хоть что-нибудь, лишь бы прогнать
отвратительную тоску. Но радостное волнение превратилось в страх, а уж в
чем-чем, а в страхах я разбирался. Мой страх успел пустить новые корни, ему
было чем подпитаться.
Должно быть, я закрыл глаза. Потому что вдруг осознал, что
Гоблин рядом. И тогда я открыл глаза и увидел его прямо перед собой.
Он был абсолютно не похож на призрака. Обычный человек из
плоти и крови. Вода стекала струями по его волосам, лицу, плечам. Он смотрел на
меня не мигая своими большими глазами – абсолютная моя копия, только лицо
маловыразительное.
"Прочь, Гоблин", – приказал я, как всегда,
когда он не вовремя появлялся в ванной.
Но он не собирался исчезать. Взглянув ему в глаза, я понял,
что он упрямо не сдает своих позиций и что вода наделяет его необыкновенной
силой. А еще я понял, что впервые вижу, как вода струится по его телу. Прежде
она проходила насквозь. Сейчас Гоблин обрел плоть и новую силу.
Неожиданно я почувствовал, что боюсь его. Как тогда, в
церкви, во время мессы в память Линелль, когда он опустился на колени очень
близко от меня, после причащения.
Он был возбужден. Я тоже.
Не сводя с меня взгляда, он потянулся к мылу на небольшой
фарфоровой полочке, взял его в руки и густо их намылил.
"Как такое возможно?" – подумал я. Но он это
делал, удерживая в руках кусок мыла, а потом он положил его на место и, протянув
ко мне руки, левой рукой взял меня за мошонку, а пальцы правой сомкнул вокруг
члена.
"Перестань, что ты делаешь", – возмутился я,
но не очень убедительно. Движения его правой руки стали ритмичными, я все
больше и больше возбуждался, теряя волю.
Когда все было кончено, он обнял меня левой рукой и
придержал, и я опирался о его шею, чувствуя, что ноги стали как ватные.
Немного погодя я прислонился к теплому кафелю, все еще
смакуя удовольствие, чувствуя слабость после наслаждения. Вода продолжала тихо
журчать, и я вопросительно уставился на него. Его образ – если, конечно, можно
считать это образом – проявился явственнее, чем прежде.
Я закрыл глаза. Меня переполняли и любовь и ненависть. Но
сильнее всего я ощущал стыд. Я представил, как все скажут, будто я сам это
сделал с собой, а потом выдумал историю про Гоблина; но я-то знал, что это
сделал он, и сделает еще раз, как только мне захочется или как только ему
захочется. А потом еще раз. Да, еще раз, и так будет всегда. Я и Гоблин – вместе
навсегда.
Когда я открыл глаза, он по-прежнему стоял рядом. Глаза его
блестели, губы были растянуты в улыбке. Неужели я настолько красив? –
мелькнула у меня мысль. Нет. Мои глаза сияют по-другому.
"Убирайся!" – в ярости прошептал я.
Он приблизил губы к моему уху, и тут же у меня в голове
зазвучал его голос, потянулась тоненькая цепочка слов под шум душа:
"Папашка делает это. Клем, Феликс, мужчины делают это. Люби меня. Не люби
Ревекку. Только не Ревекку".
И снова я почувствовал его объятие, и когда он откинулся
назад, я поцеловал его жадно и пылко, впервые испытав такую близость, которую
не испытывал ни с одним живым существом, и от этого сознания меня передернуло.
Я оттолкнул его что было сил и мысленно сделал то же самое.
Только тогда он исчез, и, к моему ужасу, на том месте, где он только что стоял,
поднялся парок, словно в полу открылась трещина и выпустила пар, а затем, к
счастью, все закончилось.
В дверь громко застучали. Я услышал голос Рамоны:
"Тарквиний Блэквуд, выходи оттуда!"
Она знает, подумал я, весь мир знает. Разозлившись, я
вытерся насухо и открыл дверь, потому что она так и не перестала в нее
ломиться.
"Святые небеса! – воскликнул я. – У нас что,
опять пожар?"
И тут я увидел, что она плачет.
"Папашка, – выдохнула Большая Рамона. – Он
поссорился с Пэтси, там, у ворот. Опять эта несносная Пэтси! Пойдем, сынок!
Пойдем, ты теперь мужчина в доме, ты им нужен!"
Глава 16
У фермы Блэквуд два въезда – одни ворота открываются на
ореховую аллею, ведущую к парадному крыльцу, а через вторые, побольше, на восточной
окраине поместья, въезжают грузовики и тракторы.
Именно там, у больших ворот, Папашка посадил два дуба в
память о Милочке.
Видимо, туда он и отправился после полудня с ящиком рассады
разноцветных бальзаминов, собираясь посадить их вокруг деревьев, о чем он давно
твердил. Позже Обитатели Флигеля рассказывали, что события на острове Сладкого
Дьявола вызвали у него недоумение и какую-то странную тревогу. Одна сторона
лица у Папашки выглядела не так, как всегда, поэтому они собирались поехать
попозже и взглянуть, как он там.
Пэтси отправилась к дальним воротам на своем новом
грузовичке, чтобы поговорить с Папашкой, но перед выездом успела ругнуть его в
присутствии Обитателей Флигеля за то, что вновь приходится клянчить у него
деньги, а она это ненавидит, и вообще такое положение дел несправедливо, и так
далее. Сеймора она с собой не взяла, ибо он не пожелал быть свидетелем
очередной сцены и остался пить пиво с Обитателями флигеля.
